С драматургической точки зрения, Вигго Мортенсен, автор сценария, сделал два особых события. Первое – это разговор за семейным столом. Второй – это разговор в районе «золотого сечения» последней трети фильма. Если первое событие знаменуют конец семейным застольям, вообще конец семьи, какой она всегда была в патриархальном мире. То второе событие или разговор пожилого отца и немолодого сына – это разрыв уже не между поколениями, не между отцами и сыновьями, а разрыв между мирами-временами. Драка или потасовка между почти выжившим из ума стариком-отцом и сдерживающим себя из последних сил сыном, это не то, к чему человечество привыкло за последние 300 лет в Новое время - непонимание двух систем ценностей, двух вер: отцовской веры в традицию и сыновья вера в будущее, светлое и прекрасное. Мы наблюдаем конфликт другого уровня: оба мира осознают, что мужской мир, мир отцов уходит в прошлое, отмирает, а мир сыновей никогда не займет того, положения, которое занимал мир отцов. Слишком все быстро, слишком мгновенно все теперь меняется, чтобы мир сыновей сохранял актуальность более чем на одно поколение.

Думаю, что у Вигго Мортенсена в фильме была сложная задача, как сделать финал. Все ждали смерти старика-отца, и конечно, дождались. Смерть полуобезумевшего старика, потерявшего личный счет со временем и пространством Мортесеном преподнесена через встречу Танатоса с Эросом. Этим магическим, мифическим, поэтическим штампом всей эпохи Модернити, который скрашивал вселенское одиночество человека, а одиночество это иной штамп из арсенала Модернити. Согласитесь, что-то это да значит, когда в финале земной жизни, в миг перехода, смерть входит в свои права через коитус с любимой женщиной, через физический оргазм и распад и переход телесных атомов в иное состояние энергии. Так старик в миг смерти встречается лицом к лицу, телом к телу со своей давно умершей, но в глубине души по-прежнему любимой женой, матерью его сына.

На самом деле в фильме два финала. Первый - смерть старика, а второй финал можно назвать отсутствующим или незавершенным финалом. Невозможно решить неразрешимую задачу взаимоотношений между отцом и сыном, которые не только принадлежат к разным поколениям, но и к разным цивилизациям.

Мир отца — это мужской мир, где мужчина строит дом, сажает сад, воспитывает сына, пьет пиво, трахает всех шлюх округи, а женщина чистит картошку, рожает детей, гладит, штопает, готовит, смотрит сериалы, терпит измены и грубости мужа. Это мир, в котором отцы ходили на охоту и приносили домой дичь, подстреленных уток, оленей. Это суровый мир, в котором любовь, нежность, слова с извинениями если и существуют, то скрыто, подспудно. В этом мире счастье, это не толерантность и терпение к чужому мнению, а недоступный, больше потусторонний элемент жизни. Счастье, это то, что к жизни не относиться, слишком она сурова и коротка.

Мир сына — это мобильность, в том числе и мировоззренческая, ментальная. Это терпимость к чужому мнению, это размытые гендерные роли, это однополые браки и цифровизация детства приемных детей, которые во время семейных встреч и общения, продолжают "втыкать" в собственные гаджеты. Это мир, где сыновья не ходят на охоту, но много разговаривают о пользе салатных листьев и оливкового масла, и плановые визиту к врачу для них заменили воскресные походы в общинную церковь. Это мир, где женщина может быть президентом, а мужчина выступать в роли домохозяйки.

Кстати, о врачах. Вигго Мортенсен предложил роль врача-проктолога, который ковыряется в анусе больного отца, беспомощно лежащего на больничной кушетке самому Девиду Кроненбергу. Режиссеру, который населил мутирующих человеко-мух в преступном будущем, а Мортенсен в одном из поздних фильмов Кроненберга сыграл русского мафиози, проживающего в Лондоне.

Таким образом, мы наблюдаем не просто смену акцентов в ролевых играх, не просто переход элементов власти от одного гендера к другому, а встречу двух миров, двух цивилизаций. Один мир уже приговорен и дни его сочтены, а будущее другого мира весьма неясно и спорно. Эти два мира невозможно примирить и адаптировать один к другому. Просто нужно время, когда цивилизация отцов растворится туманом во времени, когда смерть придет за ними и разгладит все противоречия. Вопрос лишь в том, насколько долго мир сыновей просуществует, когда они сами выступят в роли отцов для своих детей?

И самое удивительное или странное, или страшное, знаете в чем? В том, что мы так привыкаем к роли сыновей, что не замечаем, что время нас давно подтолкнуло на передовую. Мы уже давно превратились в отцов, даже если у нас нет детей, времени это все равно. Наше время давно смотрит на нас глазами сыновей. Времени все равно, времени все равно нет.

Ярр Забратски