Три всадника ужаса Юрия Мамлеева

Юрий Мамлеев. Фото: Владимир Сычов / Источник:  www.traditionalistblog.blogspot

В истории было немало сюжетов связанных с цифрой три. Три дороги, три богатыря, тройка, (семерка, туз), лубянская тройка, формула графа Уварова из трех составляющих, и, даже, Три тополя на Плющихе и Тройственный союз. Триада Юрия Мамлеева выглядит следующим образом: Фрики, Телесность, Пространства. Три сквозных мотива в его творчестве пытался обнаружить с помощью рецептивной эстетики Ян Синебас.


Достоевский вместо увертюры

 

В 90-е гг. 20 века Юрий Мамлеев был актуален, но читать мне его было невозможно. Потому что все, чем существовало, хлюпало, чвакало, бултыхалось, чмокало населявшее его страницы бытие жило и за окном, в горизонтальной квазиреальности «эсэнгевщины». От такого дабл-эффекта становилось тошно и хотелось поскорей отложить книгу (Шатуны), чтобы не схватиться за стакан, чтобы не схватить хандру телесную. Но через четверть века…

 

Но через четверть века стало понятно, что проблема чахнущего модерна — это проблема больших территорий, раскинувшихся от лиссабонских холмов до донецких степей. И если раньше, в прошлом веке, в самом его конце, персонаж мамлеевского рассказа «Живое кладбище» мог купить себе домик в 40 км от Москвы, то теперь и 140 км не хватит, так разросся модерновый бобок. И тут я недвусмысленно намекаю на первого модерниста русского слова, а лучше сказать, протомодерноста Михаила Федоровича с его одноименным рассказом «Бобок». Какой же писатель и не писатель не испытал на себе влияние этого бородатого, в шаге постоявшего от смерти, православного протомодерниста Достоевского?

 

Рассказ «Живое кладбище» очень напоминает «Бобок», только в отличие от Достоевского Мамлеев через фигуру героя Борю Кукушкина делает читателей не пассивными «слушателями», а активными «делателям» метапространств. «Живое кладбище» — это коллекция персонажей безумно-интересных и свободных 90-х, больше никогда эти люди не будут доминировать в сознании обывателя. На несгорающих страницах да на манжетах их было всегда много, но чтобы такие персонажи завладели умами обывателя, на короткое мгновение/десятилетие, став повелителями душ, такого точно не было до самого мгновенного краха идейной страны. Это парапсихологи, гадалки, алкоголики, свободные философы, гендерно нейтральные люди, голивудско-манхеттеновские звезды, короче, любая неустроенная божья тварь становилась героем.

 

Фрики

 

«Все-таки теперь не то время, говорил про себя Кукушкин, и он собственник всего, что тут есть, включая трупы. … Мне-то что, я человек интеллигентный, западной ориентации, мне ли верить в потустороннее.»

 

Или вот еще:

 

«Киса, грузный, пятидесяти лет мужчина, мутным взглядом оглядел Кукушкина.

— Интеллигент? — спросил он.

— Западной ориентации, — гордо ответил Кукушкин.

— Значит, идиот, — заключил Киса. — Поди, ни жизни ни смерти не знаешь?

— Только из кино, — ответил Кукушкин.

— То-то и оно, — пробурчал незнакомец.»

 

Фамилия у героя знатная, сколько прокукует/подмигнет, столько и жить. А в этой фразе обреченность русского интеллигента, как далеко не убегай, а дальше погоста или туалетной ямы не сбежишь. А издевка Мамлеева по поводу прозападной интеллигенции в России, это точное попадание в цель. Любая прозападная интеллигенция в России – это всего лишь степень полевение в абсолютно ультраправых условиях существования человека с книгой в России. Если переиначить знаменитую фразу классика, то получится следующее: любого русского либерала достаточно слегка по роже потереть и тут же проявится его самобытно-дремучая, исконно-патриотическая сущность. И это диагноз: невозможно либерально существовать интеллигенту в России.

 

«— Работу брошу, наверное, — сказал он черепу. — Ни к чему это. Теперь я понял: не жить я хочу, не жить, а быть. Неужели я стану такой же, как ты? Куда же я денусь?»

 

Боря Кукушкин — продукт междувременья. И пространства соответствующие. Мамлеев это чутко ощущает. И дело не в названиях и содержание этих мест: кладбище, станция, контора, пивнушка, а в том, что эти пространства застряли между временами. Где и ныне пребывают, несмотря на всю любовь и надежду автора на эти самые пространства. О пространствах чуть позже. А пока второй персонаж рассказа "Живое кладбище".

 

«— Меня зовут Киса. Я бродяга, люмпен, живу по кладбищам, по склепам, где придется. Квартиру пропил года два назад.»

 

Зовут его архаично, был такой Киса в истории советской литературы. Однако этот Киса представляет собой квинтэссенцию человека модернового, созданного в рамках 1/6 части суши. Соединив в себе все черты покорителя горизонтальных пространств, отодвигающего с помощью войн территории ойкумены, бытия подальше от своего ареала, от материнского бездонного чрева, от прорвы, где так уютно и «бесконечно», как можно дальше. И нельзя допустить, помыслить, что вражеские (бое)головки могут приблизиться к материнскому…

 

«— Я хочу только жить, пусть и смотреть в одну точку, хоть сто, хоть двести лет, лишь бы жить!..

— Боря, успокой душу, — ответил Киса, — не суетись. Все будет. Но, наверное, только после смерти.»

 

Телесность

 

И на призыв о жизни «жидкого» интеллигента, в ответ мы слышим слова «патриота», что жизнь «только после смерти» начинается, «…можно неплохо жить и в аду…»

 

«Жить в аду» — означает не жить и не быть, а лишь раствориться слизью улитки в горизонтальных пространствах небытия. Это, кстати, сквозной мотив у Мамлеева. Его тяга к Атману, к Абсолюту, к Ничто.

 

Телесность после фриков следующая фишка или сквозной мотив у Юрия Мамлеева. Вообще странно, у него практически отсутствует секс, половые отно/сношения. А органы деторождения если и присутствуют, но не как фрейдийские символы и инструменты физического удовольствия, а как поддержка… поддержка идеи телесности. Например, герой рассказа «Золотые волоса» знаменитость, в «роскошном номере нью-йоркской гостиницы» поддерживает свой фотопортрет с помощью собственного члена. В романе «Крылья ужаса» героиня Людочка Парфенова была повернута на идеи телесности.

 

«Постоянно ее преследовали люди, охваченные необычной жаждой жить, жить вопреки факту и вопреки самой природе. …она гладила свои уходящие руки… эти люди, объятые патологической жаждой бытия… ей все равно, есть ли у нее тело или его нет, лишь бы было самобытие..»

 

Вот так описывает эту странную форму телесности сам Юрий Мамлеев. Поэтому тема физиологии, секса его не сильно беспокоит. Как и Людочку, его волновало другое.

 

«Порой она познавала свое бытие и жизнь — так полноценно, так безмерно, что только дух захватывало от блаженного ужаса и бесконечность свою воспринимала так, что с ума можно было сойти, хотя никакого ума не нужно было при такой нездешней жизни.»

 

В похожих терминах сам Мамлеев в одном из интервью рассказывал о собственном озарении стать писателем, которое настигло его во время тихой прогулке по Тверскому бульвару.

 

Нам променявшим жизнь на тело, трудно понять, как можно существовать не размышляя. Гнилой Декарт въелся в наше тело и поработил сознание. Вот почему интеллигенция западного образца не приживается здесь — воздуха для размышления не хватает. Мамлеев поет гимн своеобразной телесности, которая побеждает время или, хотя бы, должна рано или поздно это время победить, превозмочь, превзойти, предупредить. Есть даже свой путь (срединный?).

 

«— Известны два пути, — резко ответила Люда.—- Один — вверх: жертвуя низшим, разрушая его в себе, вплоть до Эго, ради высшего абсолютного Я. Второй жить... жить... но жить не как все эти несчастные людишки на этой планетке, которые и рта не успевают открыть, как умирают, а тысячи, миллион лет, целую длительность здесь ли, где еще, но непрерывно, не уступая, удерживая ценное в себе...

Остановить и сохранить себя, не уходя в Неизвестное, не разрушаясь, не трансформируясь... если не считать, конечно, уже самых неизбежных мелочей...»

 

Вот путь к «длительности» через «телесность». Поэтому нет секса, а водка есть. Одно губит, другое помогает. Такие вот практики и поиски Атмана. Под такой телесностью у Мамлеева я подразумеваю творческие практики. В эпоху дефицита времени и кризис Модерна такие практики, вероятно, способны удерживать реальность, превращая его в резиново-растянутые бесконечные вариации бытия.

Ю.Мамлеев. Золотые волоса: рассказы, роман, пьесы, 2008

 

Пространства

 

У Николая Бердяева есть замечательная мысль о том, что России всегда легко покорялись пространства, пространства горизонтального типа. Но вот беда, покорять научились быстро и легко, а образумить, освоить эти пространства так и не научились. Бытие не рождалось, территории не превращались в Бытие, а оставались во тьме, по-ту-ойкуменную-сторону. Мамлеев или не знает или игнорирует сей факт.

 

В другом интервью и в своем творчестве Мамлеев всегда подчеркивает особую стать, особое положение, особую роль России, ее духовно-метафизический потенциал, потерянный среди реальных дремучих пространств-лесов, пространств-морей, пространств-полей и т.д. В этом черпают духовные, метафизические силы граждане страны Мамлеева, поэтому анекдот, однажды рассказанный в одном интересном фильме про яму и человека, живущего там, приобретает совсем иной оттенок и смысловую нагрузку; то, на чем смеялись или стыдились, у Мамлеева обретает значимый статус, черты гордости за свою «яму». Яма – это дом. Здесь живут люди и не надо им помогать.

 

«Сам он после всех событий уже перестал считать себя западно ориентированным интеллигентом. По ночам он теперь нередко просыпался, вставал и выл, глядя то в пустоту, то на луну. Выл, кстати, чаще всего не от страха потерять жизнь, а, наоборот, от бездонного счастья бытия.»

 

Чтобы снять конфликт, чтобы почувствовать здесь в горизонтальном метапространстве как в раю, атеисту необходимо отказаться от Бога, а прозападному русскому интеллигенту от «тлетворного влияния» и в тоже мгновение полная, квасная, патриотическая полнота бытия зальет человека по самые уши.

 

«— Продам и пропью, — ответил Кукушкин. — Место и впрямь нехорошее. Знаешь, у меня последнее время ощущение, что мне в душу смотрят...»

 

Перед адом персонажи хихикают, в этом ритуале что-то скрыто, вероятно, вера Мамлеева в любовь после разрыва с телесностью и горизонтальными пространствами. В отличие от анализа и синтеза пространства и пространств у Малеева почти отсутствует фокус на предметах, на крупном плане. За исключением стола, ритуально накрытого, заставленного едой, соленостями и выпивкой-самогонкой. Тема стола, застолья и еды потом будет гениально-чревоугодно продолжена Владимиром Сорокиным в его сборнике с нетривиальным названием «Пир». Реальность не существует для метафизического реалиста Юрия Мамлеева, есть лишь представление о реальности, а оная либо отсутствует, либо искажена в представлениях героев его страниц. Ни прошлого (прощупывается слабо), ни настоящего (оно заменено пространством), ни будущего. В настоящем могилы, трупы, деньги, зеркала, столы. В будущем — лишь отраженные трупы настоящего. Возможно, отсутствие крупного плана у Мамлеева связано с издержками обустройства территорий, о которых писал Бердяев. Все начинания и кончания проваливались в болото черной вечности, весь предметный, реальный мир не вписывался в концепцию «особенности» и даже телесность на этой территории приобрела другие формы, формы ожидания, формы куколки, для которой еще не наступило время, не наступило Бытие.

 

«Помню, что часа два спал в болоте. И было там мне хорошо, на душе как-то светло, духовно!»

 

Ну, а если, ваше место в горизонтальном метапространстве, дарованной родителями родины, не приносит вам счастья и полноту бытия, то можно его «продать и пропить», как решает мамлеевский герой Кукушкин. А потом по пьяни или с похмелья найти новое место для тела и души, благо, переулков в нашем горизонтальном метапространстве предостаточно.

 

И это третий сквозной мотив Юрия Мамлеева.

 

Coda

 

Таким образом, все три мотива связаны между собой. Герои-фрики Мамлеева живут в горизонтальных пространствах или метапространствах, кому как угодно, переживают за свою телесность, желая продлить ее во времени, которого нет. И все это на крутом самобытно-православно-индуистском замесе.

 

Советский материализм трактовал телесность однобоко. Телесность, уходящая корнями в появление и понимание антропоцентризма Европы, который возник в эпоху Возрождения, в доморощенных философских методичках советских кафедр философии, осталась без метафизической составляющей. Откидывая все лишнее в хвале человеку, как венцу божьего творения, восхваляя лишь грубую материальную силу и желание подчинять, переиначить мир под себя, идеологи остались один на один с таким сверхчеловеком. У него не оказалось будущего, поскольку материю, тело, при всем желании диалектиков и материалистов, невозможно взять с собой в потустороннее путешествие. Рано или поздно такая телесность не могла не показать свою ограниченность. Мамлеев развивает ее под воздействием индуистских практик и философии, заменяя грубый совковый материализм мыслями о бесконечной длительности человека, где телесность один из этапов к вечной жизни, к Атману.

 

Даже если верить Мамлееву в том, что «Россия имеет свою собственную глубочайшую сущность, отличающую ее как от Востока, так и в особенности от Запада. Благодаря этому Россия образует свою собственную метафизическую реальность, так сказать третью реальность, не зависящую ни от Востока, ни от Запада». То не совсем понятно, как достигнуть вечности его героям, которые внутренне, независимо от родителя-автора ощущают ограниченность своей философии и мечутся между кладбищами и убогими квартирками, в поисках еды и питья, и подсчитывая боеголовки противника, приближающиеся к границам урезанного совка. Ведь для того, что обрести будущее необходимо помнить прошлое и иметь настоящее.

 

Из трех мотивов самым живучим среди народа остался мотив фриков или как самобытно говорят в обществе — юродивые и их младшие братья пьяницы. Эти ребята не утратили ни авторитета, ни сказочной силы, которой наделял народ своих изгоев, маргиналов. Телесность была скомпрометирована диалектическим материализмом, в нее перестали верить даже те, кто и не знает, что это такое. Но факт остается фактом, вчерашние телесные пионеры и комсомольцы, а также кандидаты в партию повалили в храмы в поисках «…ergo sum». А пространства после научно-технических, архипелаг-гулаговских экспериментов настолько сжались, что уже не представляют поле для работы ума и воображения. Все разрушилось, все свершилось, все сохранилось, все существует лишь в радиусе протянутой руки и оттопыренных пальцев над клавиатурой.

 

Ян Синебас