Сто - сто пятьдесят лет, которые изменили мир

Бюргеры против аристократов…

 

Бомба замедленного действия была заложена задолго до дня Х, до начала «Великой Французской революции», суть или соль, или порох этого динамита заключался в стремлении человека познать мир, расширить сузившиеся после краха античности горизонты ойкумены, и в финале, водрузить собственное тело не на крест, а в центр мирозданья. Так началось Возрождение. В результате длительного и мучительного процесса Ренессанса «похоронили» Бога, через антропоцентризм расшевелили телесность и, главное, на мировую арену вышел новый монстр, субъект исторических отношений, «третье сословие», или бюргер, с размытыми границами в сторону зарождавшегося представителя наемной силы или труда. Парадокс этого процесса заключался в следующем: заказчики и исполнители нового старого античного Рима, были представителями Рима папского, кардинальского, мира Медичи, Бурбонов, Габсбургов, Сфорца и пр. аристократов, феодалов и сеньоров сложного среднего средневековья. В итоге, античный Рим возродился, но властителем нового мира стал бюргер, лавочник, потеснивший исхудавших и вырождавшихся феодалов-аристократов. По сути дела эпоха Возрождения несет в себе зерна, зачатки, начало элементов того социально-исторического периода, который после философы, историки и пр. ученые мужи назовут Модерном. Можно сказать, что в эпоху Возрождения возникает, как слабое дуновение ветра, как легкий, едва уловимый аромат Модерна. Как не могли кожевенники, шорники, мясники, бондари, мельники, парфюмеры и пр. лавочники и ремесленники свалиться с неба с пиками наперевес 14 июля 1789 и с криками ринуться на стены Бастилии, так и Модерн не мог возникнуть ниоткуда, присвоив какую угодно красивую абсолютную дату, любимую многими историками описательных свойств.

 

И если художники Возрождения пытались поставить в центр своих исканий самого человека, то к 19 веку этот художественный, гуманистический центр был размыт настолько, что художникам и авторам пришлось в срочном порядке искать уже не человека, а самого себя, свой центр в условиях быстро сегментирующегося мира.

 

Современник и в каком-то смысле однодумец Габриеле д` Аннунцио Александр Блок писал: «понятием гуманизм привыкли мы обозначать прежде всего то мощное движение, которое на исходе средних веков охватило сначала Италию, а потом и всю Европу и лозунгом которого было человек — свободная человеческая личность. Таким образом, основной и изначальный признак гуманизма — индивидуализм… Движение, исходной точкой и конечной целью которого была человеческая личностью, могло расти и развиваться до тех пор, пока личность была главным двигателем европейской культуры. Мы знаем, что первые гуманисты, создатели независимой науки, светской философии, литературы, искусства и школы, относились с презрением к грубой и невежественной толпе. Можно хулить их за это с точки зрения христианской этики, но они были и в этом верны духу музыки, так как массы в те времена не были движущей культурной силой, их голос в оркестре мировой истории не был преобладающим. Естественно, однако, что, когда на арене европейской истории появилась новая движущая сила — не личность, а масса, — наступил кризис гуманизма». [1]

 

Гуманизм был хорош, как комнатное, оранжерейное учение, которым тешили слух аристократов придворные философы и художники, певцы и музыканты. Однако он и похоронил тех, кто долгие средние века задавали тон в истории Европы, он вскормил страшное чудовище под названием Масса. Огромные массы, получая в течение веков прививки от дикости, под названием индивидуализм, а Блок точно отметил, что он и был основным признаком гуманизма, не вдруг, но все же потребовали, говоря сегодняшним языком, перераспределения доходов от славного акционерного общества под названием Жизнь.

 

«Почему этому сукину сыну дано все, а мне — ничего?» Отдает релятивизмом, но вопрос звучал приблизительно так. Он массы привел к революции. Он будет и после кровавой французской революции задаваться почти 300 лет бесконечно и бессмысленно. «Итак, буржуазное сознание претендует на универсальность. Оно претендует на то, что только оно может представлять интересы народа, интересы нации, оно является источником идеи справедливости, прав человека и демократии.» [2], подводит итог Кирилл Кобрин к началу 21 века.

 

Габриеле д` Аннунцио получается констатировать упадок духа Ренессанса через выцветшие фрески и выгоревшие ткани интерьеров домов, которые ублажали в миг наивысшего расцвета тех, кто между турнирами и феодальными войнами возрождал гуманизм под соусом античности.

 

«Концерт розпочався “Квартетом” Мендельсона. Зала була майже повна. Публіка здебільшого складалася з чужоземних дам; і це була публіка з білявим волоссям, з досить скромним вбранням, наче прийшла на богослужіння. Хвилі музики пропливали над нерухомими головами, накритими темними капелюшками, розходячись у злотавому світлі, яке проникало згори, пом`якшене жовтими завісами, підсилене білими голими стінами. Старовинна зала філармонії, зовсім гола, де на білому тлі залишилися лише сліди від кількох фресок і де жалюгідні сині завіски ледве трималися, справляла враження приміщення, яке було зачинене ще років сто тому й уперше відчинилося тільки сьогодні. Але цей колір старості, цей вигляд убогості, ця голизна стін додавали дивний смак до витонченого звучання; і насолода від нього здавалася більш таємничою, вищою і чистішою в цьому вбогому середовищі завдяки контрасту. Було 2 лютого, середа у Монтечіторіо парламент сперечався про справу Догалі; ближні вулиці та майдани кишіли людом і солдатами.» [3]

 

Характерный момент. Описание публики говорит, что это, скорей всего, средний класс, бюргеры, а место для концерта, оставленное без присмотра аристократии быстро превратилось в стигму будущего, когда старый мир превратится в пыль и пародию прекрасного Возрождения. (Причем эти стигмы оставленного временем будут повторяться часто, например, кинотеатры-дворцы — храмы горожан, заводы и фабрики — храмы плебса, будут в свое время покрываться пылью и разрушаться под воздействием отпущенного на свободу времени). Эта эпоха поставила в центр мироздания человека, который за руку, сквозь войны, приведет мир к разрухе и к самому краю гибели.

 

Антикварный аукцион – это тоже символично. И символично вдвойне, что на него пришли такие же «антикварные» люди, которые когда-то обладали этими безделицами, ныне лотами, выставленными на продажу. Люди и вещи, объединились в одном месте, одним смыслом. Смыслом перехода, передачи. Покупатели сами скоро превратятся (уже превращались) в такие символические вещи, у которых будет своя цена и свои покупатели. Символическая смерть в Венеции настигнет всех.

 

Д` Аннунцио в романе Наслаждение 1889 года так часто сыплет сложными аристократическим именами, что их сложно запомнить, от чего они нивелируются в памяти. У бисера тоже нет имени, а только общее название. И зачем нам родословная некоего Сперелли, главного героя? Видимо для того, чтобы слаще была боль ухода прекрасной эпохи.

 

Аукционы, приемы, балы – создавали такое впечатление, что квириты не ощущали окончания эпохи, свертывания времени собственного социального господства. Или за буйством и карнавалом жизни они скрывали поселившийся в их душах ужас приближающегося конца. Д` Аннунцио рисует аукцион иного рода, на который пришла бюргерская публика. Здесь произошла встреча графа с бюргерами, будущее было за ними, а у него перехватило дыхание от зловония, исходящего от их тел. Посмотрите, с каким болезненным наслаждением итальянец описывает чувства брезгливости и безысходности, охватившие графа.

 

«Він проштовхався між скупченими тілами, долаючи огиду, докладаючи величезних зусиль, щоб не впасти й не знепритомніти. Відчував у роті неймовірно гіркий і нудотний смак, що піднявся йому від серця, яке, либонь, уже розкладалося. Йому давалося, що зіткнення з усіма цими незнайомцями заразило його якоюсь поганою й невиліковною хворобою. Фізичні тортури й моральний біль змішалися між собою.» [4]

 

Вещи, еще вчера принадлежавшие уважаемой аристократической семье, сегодня расходились очень символично по рукам горожан. После притчей во языцех французской революции, после короткого времени беззакония (брюмера) и террора революционного, богатые бюргеры, третье сословие вернулось к соблюдению закона. Теперь это было в их интересах, частная собственность сама диктовала правила игры. Одно дело чья-та частная собственность, иное дело, когда она – твоя! Поэтому вещи, драгоценности, произведения искусства, недвижимость приобретались на законных основаниях. Исключением стала Россия, в которой был не только уничтожен аристократический класс, но и не возникло третье сословие и не получила распространение культура частной собственности. Отсюда повторение охлократического взрыва французской революции, только в более ужасающих и жестоких масштабах. Однако, вернемся к основной теме нашего рассказа.

 

Сама фигура д` Аннунцио была раздираема противоречиями. С одной стороны, он принадлежал к старому миру аристократии и феодальных отношений, с другой, и в жизни и в творчестве, желал и разрушал этот мир, закладывая фундамент мира нового, декадансного, ущербного, модернового.

 

«Під сьогоднішнім сірим демократичним потопом ганебно тонуть чимало чудових і рідкісних речей, під ним потроху зникає також окремий клас старовинної італійської знаті, в якому зберігалася від покоління до покоління певна сімейна традиція витонченої культури, елегантності та мистецтва.» [5]

 

Констатация факта в 80-е годы 19 века, после революции, террора, гильотины, наполеоновских войн, парижской бойни. Параллельно с французской развивалась и английская промышленная революция. И если первая тектонически сдвинула с места социально-политические основы мира, то вторая, внесла такие изменения в оперативное, инструментальное, промышленно-политическое управление и освоение мира, которые мы пожинаем до сих пор. Обе революции приговорили мир традиций, естественный мир и мир природы к вымиранию.

 

Таким образом, можно констатировать победу мелкого лавочника, городской буржуазии, бюргера. Эта победа, которая, как нам известно, сильно опечалила таких представителей неуспевших людей на средневековые турниры, как Габриэле д` Аннунцио, Эрнста Юнгера, Юлиуса Эволу и пр.

 

Среднестатистическому лавочнику все равно, где он живет, в каком государстве, империи и при каком строе, если это устройство защищает его капиталы. Все равно, на каком языке говорит, во что верует, если индивидуализм продолжает оставаться актуальным верованием и религией. Хочешь денег и удовольствий? Добейся сам! Слава Богу, сейчас нет монополии на средства производства. Сейчас средства производства не нужны, они виртуальны. Если этому алгоритму, мантре, механизму ничто не угрожает, значит это самый справедливый и гармоничный этап. В теории марксизма духу особо нет места разгуляться, все эти души и духи – это пережитки традиционного представления в худшем смысле, в научном же, это все надстройка. Базис, вот что занимало классиков-основоположников и их последователей.

 

«…— Вдумайтесь, сыны Отчизны, настал ведь не только день славы, но и день освобождения! Ударим же в барабаны, и пусть маркитантки ваших батальонов нальют на последних крепостных валах Парижа вина в ваши манерки, чтобы выпить за освобождение всего мира!

Взявшись за оружие в защиту человечества, вы тем самым восторжествовали над всеми поражениями.»[6]

 

Вот откуда взялась такая уверенность, что социальная борьба приведет к торжеству Духа, которая наполнит человечество сакральным смыслом? Это цитата Огюста де Вилье де Лиль-Адана, потомка одного из древнейших французских аристократических родов. Можно сказать, что он является падшим ангелом, предателем аристократических идеалов представителей будущих консерватизма, национализма, традиционализма Юнгера, Эвола. В новый мир, с новым историческим сознанием, в котором массы диктуют истории ее дальнейшие шаги, он не вписывался со своими старинными титулами, привилегиями, наследственными бумагами, и актами, подтверждающими его титулы и победы его предков, например, в Столетней войне. Можно сказать, что они с д` Аннунцио поменялись места, поскольку итальянец был родом из разбогатевших бюргеров, а де Лиль-Адан, наоборот, из обедневших аристократов. Обнищание, победа глобального лавочника, модные в его эпоху книжки, напечатанные в Лондоне Марксом и прочие невзгоды, привели его в стан противников.

 

«Было что-то поистине величественное в том, как скромно одетые женщины и мужчины уверенно проходят под сводами, где столько веков шествовали лишь лицемерие, убийства, супружеские измены, лихоимство и пытки! Чело этих новых властелинов как бы венчалось диадемой, а к ногам стекалось всеобщее уважение.»[7]

 

Так писал в середине 19 века, опустившийся аристократ, писал, когда некий призрак уже поднимал голову в Европе. Властелины никуда не делись, лишь поменялись действующие лица. Вместо маркизов — булочники, вместо баронов — колбасники. Вместо де Лиль-Адана — Габриеле д` Аннунцио.

 

Не являясь большим сторонником идей немца Юнгера и итальянца Эвола, следует признать, что с тех пор, как существует человек, ничего не меняется, внешний человек, подавивший внутреннего, стремится экстенсивными способами покорить окружающий мир, поглотить его своим необъятным нутром.

 

«Прежде, когда тот же народ выходил под хмельком из кабачков на окраинных города, буржуа сторонился, шепча: “Что сталось бы с нами, будь эти люди свободными? Что сталось бы с нами самими?”» [8]

 

По сути дела, нищие и рабочие это тоже буржуа, только менее удачливые. И французская революция тоже ради них произошла, и, размахивая трехколором с голым торсом на баррикадах, манила и обещала свободу, равенство и братство, т.е. рай земной. Однако все пошло не так.

 

«Воздух, которым мы дышим, насыщен ненавистью; расстилающееся над нами небо уже не голубое, голубизна его померкла от дыма горящих селений; само солнце шлет нам свои лучи лишь вперемешку с картечью и багровыми отблесками снарядов».[9]

 

Если средневековье воспитывало в человеке покорность и неизбежность жизненного пути, например, крестьянин, оставался им навсегда, бедный оставался таковым навсегда и т.д. (выход предполагался по церковной иерархии, которая несет в себе вертикальное направление), то Новое время (горизонтальное направление), изменило не только социум, но и отношения между человеком и историей, человеком и временем, человеком и обществом. Человек стал гражданином, прежде всего, однако, с ростом личного достоинства и социальной свободой росло недовольство социальным положением и ненависть к миропорядку. Социальная революция, осуществив тектонические сдвиги, оказалась сама в ловушке ненависти. Революция, отменив сословные и аристократические иерархии, не подарила миру свободу, равенство и братство.

 

Сегодня, понятие классов теряет свое значение, поскольку, например, само понятие пролетариев или рабочих теряет не только свои когнитивные очертания, но и самих носителей. Масса декласса или прекариата, разбитого на мелкие группы по интересам, по соцсетям, ведомые несколькими миллионерами умов, которые диктуют не только политику искусства, но и моделируют будущее. В этом будущем больше нет утопий о прекрасном хрустальном дворце Чернышевского [10], о счастливом будущем, новая модель больше настроена на поглощение и усвоение прошлого, под теми или иными историческими брендами, которые необходимо продавать тому или иному миллионеру, владельцу мелких групп по интересам. Однако это мы забежали далеко вперед. Остановимся на крахе идей французской революции и гуманизма. Крах в деле возрождения человеческого духа подтолкнул к созданию национальных государств и расширению ареала понятия гуманизма за пределы европейских границ.

 

«Не случайно открытие исторического сознания совпадает по времени со становлением национальных государств и колониальных империй. Иными словами, прошлое, как и будущее, являются не предшествующим и последующим временем по отношению к настоящему, но всего лишь проекциями настоящего, выполненными по особым правилам» [11].

 

Как считал Ж. Ле Гофф, единое время долгого средневекового сознания разделилось «и время торговцев освободилось от библейского времени, которое церковь не могла удержать в его фундаментальной амбивалентности» [12]. Разбуженные гуманизмом и поставленные под ружье революциями и просвещенными монархами, люмпены стали готовиться к новым крестовым походам. Таким образом, следующим этапом стал процесс выталкивания поднявших голову люмпенов за пределы европейской ойкумены, так сама собой родилась идея нового покорения Востока.

Куда приводят мечты, или в поисках Духа

 

Глядя на кадры из фильма Корабль [13], где молодые венеты строят свой город, свой корабль-империю, возникает ощущение, что д` Аннунцио всегда больше думал о внутреннем покорении, даже когда мечтал о возрождении Римской империи и участвовал в Фиумской авантюре. Это были лишь мелкие верхушки айсберга, мелкие потуги телесного. А вся работа титаническая шла внутри, и она предполагала покорение духом всех бескрайних территорий и закоулков физического тела; территорий, которые всегда мешали духу своей бескрайностью и всепоглощением. Дух, всегда подавляемый телесными просторами и объемами, томился взаперти. Все, что хотел д` Аннунцио – это освободить дух, сделать территории-колонии причастными к пребыванию на них вселенского и нескончаемого Духа!

 

Византийцы, готы, франки, заселившие эти «бездушные территории» (области венетов), представляли угрозу Духу, его эманации в физическом мире. Поэтому эти телесные, оказавшиеся от пути свободы духа, племена, требовалось покорить. Кем? Венетами, отвечает д` Аннунцио, если не потомками римлян, то уж точно их наследниками и хранителями духа. Однако, д` Аннунцио заблуждался в той части, что Дух, освоив телесные территории, не может пребывать в отдельно взятом племени или народе. В отдельно взятой личности – да, и такими, по-видимому, были авторы фильма, но не в массе, которую можно заразить идеями, отправить на покорение земель или поиски Грааля, все это на короткий срок, но одухотворить – никогда! Финал Фиумской республики уничтожил все надежды д` Аннунцио, оставшиеся почти два десятилетия до смерти, он проведет в почетной ссылке, в одиночестве, нарушаемым редкими визитами великого Дуче.

 

В финале уже упоминавшегося фильма 1921 года возникает чудо, когда жители видят не существующий город, но город будущего, а на кадрах современная Венеция. Д` Аннунцио соединяет будущее и прошлое и этот импульс, силовой заряд направлен в настоящее, в завоевание Адриатики, или телесных территорий вечным Духом. Выбирайте!

 

Эпигоны д` Аннунцио поняли его буквально, вторгаясь и отрезая чужие, туземные, заморские территории, думая о материальных границах, о земных горизонтах. Далекий лимес, очерчивающий безопасные территории, одними лишь телами массы, посылаемыми в колонии, невозможно удержать. Он (лимес) всегда мобилен и с началом увядания тела империи, приближается к его сердцу, к центру Метрополии, чтобы захватить ее, осуществив обратную инвазию.

 

Когда Артур Джеймс Бальфур 13 июня 1910 года произносил речь в Палате общин в Лондоне, посвященную ситуации в Египте, он вряд ли думал об обратной инвазии, но всуе помянул «космополитическую лояльность». Видимо, не зря. Она прозвучала почти через тридцать лет после начала оккупации Англией Египта. Он говорил об экономических выгодах, о равноправии англичан и египтян, о более древней истории Египта относительно Британской империи.

 

«Однако важно, что каждый отдельный аспект следует рассматривать прежде всего с тех позиций, что в свете западного знания и опыта, согласованного с местными воззрениями, мы добросовестно считаем наилучшим для подчиненной расы, без оглядки на какое-либо реальное или предполагаемое преимущество, могущее выпасть на долю Англии как нации, или — как это чаще всего бывает — на особые интересы, представленные каким-либо одним или несколькими влиятельными классами англичан. Если британская нация в целом будет настойчиво придерживаться этого принципа и станет строго следить за его соблюдением, мы никогда не создадим почвы для патриотизма вроде того, что строится на близости по расе или по языку. Возможно, нам удастся взрастить нечто вроде космополитической лояльности, основанной на уважении, всегда оказываемом выдающемуся таланту и бескорыстному поведению, и на благодарности за выгоды как уже приобретенные, так и ожидаемые в будущем.» [14]

 

В этой цитате, подчеркиваем, стоит обратить внимание на фразу о «космополитической лояльности». Плебс, выталкиваемый из метрополии, который адаптировался, впитывал чужие культуры и привычки, терял агрессивный потенциал, жил в колониях, «покоряя» и взаимодействуя с туземцами, пока не возникал культурный симбиоз. Сегодня эта обратная колонизация называется по Э. Гидденсу reverse colonisation, «начиная от растущей миграции и распространения нехарактерных для западного мира стилей жизни и ценностных ориентаций и заканчивая интеграцией экономик новых индустриальных стран в мировую систему разделения труда» [15]. Вот куда привели мысли сэра Бальфура, Так зарождалась обратная инвазия, но это будет позже, а пока «…под прикрытием учения Христа Великий Инквизитор создал новую религию, религию человекобожия, или гуманизма.»[16]

 

Видимо поэтому европейцы так полюбили гуманизм, что они принесли его в далекие от европейских равнин ландшафты Африки, Азии, Америки. Ведь гуманизм, сменил христианство, верней, возник как гибрид христианства и человеколюбия, который стал знаменем европейского человека. Гуманизм возникает, по Ле Гоффу на разрыве между традиционным религиозным временем и временем белого торговца. Следовательно, каждого, кто не подходил под эти характеристики: европеец, или христианин, или белый человек, можно было смело гуманизировать мечом, порохом и огнем. Новый миропорядок, новый мир равноправия оказался слишком тесен, и европейцы хлынули на Восток, он пугал и манил одновременно. Эрнст Юнгер в Рискуюющем сердце писал, о новом откровении: «…жизнь вышла за пределы своей заурядности, затрагивает своим сиянием все ее мелочи» [17]. Войны и колониальные захваты являются таким же прорывом (побегом от разрыва) из повседневности к новым берегам жизни. Сам Юнгер жаловался на изменения в правилах жизнеустройства общества, прежде всего, общества европейского. Уход с исторической арены аристократического мироустройства, религиозного патриархального сознания, обмельчание бюргера, его приземленная философия, в которой нет места подвигу, смерти, как акту бессмертия и вечности, вот, что толкает Юнгера и толкало других на путь консервативного, милитаристского национализма или гуманного колониализма, в стиле Артура Джеймса Бальфура.

 

Покончив со старым миром элитарных отношений, провозгласив свободу, равенство и братство, и вместе с завершением создания национальных государств, эгалитарные европейцы кинулись на Восток, в поисках Нового мира (Нового времени?). Однако сотворили на основах восточного и деспотичного мира, мир более чем похожий на феодально-ленные отношения средневековой Европы, с привкусом азиатской экзотики. Мы не касаемся сейчас массовых, национальных, конфессиональных моментов, а лишь подчеркиваем, что европеец ринулся на Восток, как воскресшие средневековые крестоносцы, в поисках того мира, который сошел или сходил на нет, в том числе благодаря французской революции и другим изменениям в Европе.

 

В немой картине Индийская гробница, снятой по сценарию Фрица Ланга заметна тяга простых буржуа к приключениям на Востоке, здесь в первую очередь идет речь об обогащении не материальном. А о том, подспудном, о котором мечтал, д` Аннунцио. Европеец, вслед за солдатом и купцом, отправляет на Восток за сакральными знаниями, которые помогут европейцу ответить на вопрос, кто он? Поэтому, в некотором смысле, европеец находится в подчиненном положении по отношению к тайнам Востока, его красоте и сакральности. Один из персонажей романа Наслаждение, созданным в самую активную колонизационно-захватническую фазу, говорит:

 

«Только здесь в Риме узнал о твоей истории, иначе прискакал бы из Индии, лишь бы быть твоим секундантом. В первых числах мая я был в Падмавати, в Багаре. Сколько мне нужно рассказать тебе!» [18]

 

Это произносит аристократ. При этом в колонии отправлялись не только представители плебса, но и те, кто им, плебсом, там, в колониях, руководил и осуществлял колониальную политику. Эдвард Саид так определяет "белого человека" Киплинга или Джозефа Конрада.

 

«Быть Белым Человеком—это и идея, и реальность. Это предполагает необходимость занять осмысленную позицию по отношению и к белому, и к небелому миру. Это означает — в колониях — говорить определенным образом, вести себя в соответствии с определенным кодексом поведения, и даже чувствовать одно и не чувствовать другое. Это означает особого рода суждения, оценки, жесты. Это форма власти, перед которой небелые и даже сами белые должны склониться.» [19]

 

В упомянутом уже фильме Индийская гробница, снятого, кстати, в том же 1921 году, что и картина Корабль, простого буржуа, художника европейца встречает бенгальский принц, встречает, как аристократа, коронованную особу. В этом читается желание европейца, равного среди равных, стать не только богатым, но попасть в ситуацию сословной иерархии, которую отменила французская революция. Булочников и кожевенников, разбогатевших на росте городского населения и, соотвественно, на заказах, беспокоила их родословная, которая была их слабым местом в буржуазном миропорядке, где правили свобода, равенство и братство. Простое перемещение на восток превращается в трансцендентальное путешествие во времени и пространстве. Простой художник, человек свободной профессии, которому революция дала конституцию и равные права, но не ввела в круг аристократов, через перемещения с запада на восток (по горизонту), оказывается в ситуации, когда коронованная особа (принц Бенгалии) признает его равным. Это ошибочно понятое путешествие не вглубь себя (по вертикали), в поисках Духа, а экстенсивный захват, имагинативное путешествие.

 

Философия пастухов проиграла философии Робинзонов. Отправляясь в Новый Свет на поиски новых земель, где пребывает Абсолют, объединенные испанцы, первые из равных, сбились с пути, золотые и серебряные реки заставили забыть о первоначальных мотивах. Робинзоны или американцы вооруженные технологиями и новой этикой взаимоотношений с людьми и с Абсолютом, создали почти универсальную модель существования, при которой если и не подтверждено существование Абсолюта, то и не запрещены вера и поиски.

 

Колониализм неотделим от успехов европейской науки и прогресса. Огюст де Лиль-Адан описывая святая святых лабораторию самого известного ученого конца 19 века Эдисона, придает ей восточные нотки: «Перед юношей возник вход в некое залитое ярким светом пространство. Воздух был напоен ароматом роз, опиума и амбры. Взору его открылось обширное подземелье, стены которого покрыты были причудливой росписью, подобной той, что в былые времена по капризу халифов украшала подземелья под дворцами Багдада» [20]. Поразительное и символическое смешение западного прогресса и восточного покоя в мастерской американского ученого!

 

«…Победа над нами была одержана не благодаря мужеству, а благодаря науке и богатству» [21], когда то сожалел Унамуно, рассказывая о гибели Великолепной Армады испанского короля Филиппа Второго. Вот откуда у испанца Унамуно нелюбовь к прогрессу и технологиям. Американские Робинзоны победили испанских Дон Кихотов (испанскую монархию) не числом и умением, а знаниями и технологиями. Таким же образом, европейцы будут доминировать на Востоке. Вот почему Унамуно обращен внутрь, но говоря о духе, он все время отказывается видеть будущее. Он верит только в настоящее. А настоящее - это то будущее, которое заложили наши предки.

 

Когда бенгальский принц говорит в Индийской гробнице Фрица Ланга, что даст золота столько, сколько можно унести европеец, это значит не золото в слитках или в монетах, а тайное знание. «Теряя внешние перспективы, человек обретает внутреннее прозрение» [22], напишет Эрнст Юнгер в Африканских играх. По сути дела, европеец ищет на Востоке то, что сильно критикует в своей книге Эдвард Саид, называя этот европейский комплекс по отношению к Востоку собирательным термином Ориентализм. Парадокс: ориентированный по горизонтали секуляризированный европеец ищет ступень к вертикальному восхождению к Абсолюту.

 

В колониализме, по нашему мнению, была заложена потенция отказа от пространства, в результате чего, европеец начинает искать другие территории, лежавшие за границами привычного причино-следственного мира европейской логики, философии и истории. Т.е. в процессах колонизации и освоении вертикальных пространств имел места быть не рывок, нет, конечно, а медленная диффузия и переориентация с горизонтально-телесных практик на вертикально-трансцендентальные поиски и освоения нового времени. Или это что-то иное? Например, механически выйти за пределы старых пространственных координат, чтобы создать новый мир, в котором футуристические идеи счастья воплотятся в реальности. Однако, реальность окажется иной, колониальные территории и население не примут просвещенческих идей, основанных на рациональном и разумном, на прогрессе, с помощью науки. Вместо этого колонии искаженно абсорбируют эти идеи и людей, и запустят обратный процесс редукции (обратная инвазия, космополитическая лояльность), которые приведут к тому, что колонии станут местом потерянного рая для европейцев, куда они будут направляться, чтобы обрести то пространство , которое они анулировали в Европе.

Тоска, хандра, революции и романтизм

 

Итак, весь этот узел под паровозно-пароходные звуки-туги, в обнимку с тем, что потом назовут стимпанк, отправился, медленно поплыл, сквозь лондонский мист и мзгу на Восток, в поисках пространства космополитического гуманизма.

 

Позволим себе следующее утверждение. Лорд Байрон отправился на Восток, а чем могла быть Греция, находящаяся под Османским правлением, гонимый не мыслями об униженных греках, а возвышенным сплином, мистом-туманом и прочими англицкими непогодами, типичными для кореного лондонца. Эта стандартная смесь романтизма: скука, бездеятельность, увлечение псевдонародными истоками, сказками, эпосом, желанием помочь угнетенных народам, в их борьбе с империями, в итоге послужит прекрасным фундаментом националистическим, традиционалистским и милитаристским веяниям начала 20 века.

 

Не зря фигура Байрона так пришлась ко двору большевикам. Его ранняя смерть, понимаемая как смерть революционного пророка в борьбе за свободу другого народа ( жаль, что тогда не было еще греческого пролетариата), послужила символом, знаменем для идеологических выкладок, дидактическим и нравоучительным материалом в деле воспитания коммунистической молодежи.

 

При этом с некоторой долей сомнения можно утверждать, что со смертью на восточном диване в разбуженной европейским романтизмом Греции Байрон, наконец, обрел свою Истину, соединился со своим Духом, с помощью Разрушительницы наслаждений и Разлучительницы собраний. Фактическое европейское время остановилось, и запустились его вечное время.

 

Байронического типа люди, молодые люди Европы, больные изнутри, гонимые скукой, хмурой романтикой преобразований затевают революции и «освободительные» войны на окраинах континента. Они рыскают, как профессиональные ориенталисты-революционеры в поисках больных человеков Европы и Азии. Конец наполеоновских войн и миропорядок после 1815 года скрутил молодые силы. Всем пришлась по душе наполеоновская авантюра в Египте. Сражения, походы, болезни, инвалидность, смерти -- это все осталось за рамками памяти; было весело, молодо — это осталось в массовом сознании. Новое поколение откровенно скучало в салонах и на курортных водах, пока в середине века над Европой не возвысился новый призрак из известного манифеста.

 

«Скука — это основа нашей жизни, скука изобрела все игры, развлечения, романы и любовь. Туман источает сладчайшую скуку, этакий кисло-сладкий нектар. Все будничные незначительные события, все приятные беседы, которыми мы убиваем время и продлеваем жизнь, — разве это не сладчайшая скука?» [23]

 

Испанец Унамуно, находившийся в депрессии из-за проигранной Испанией войны США, хандрит. Мысли о скуке — модернистские мысли, мысли эпохи. Испанец вводит коннотативный образ в роман Туман - красной линией — туман. Через любовь к женщине, подъем физический и душевный, Унамуно ведет своего героя, как мне кажется к осознанию тщетности не только конкретной влюбленности, но и целой жизни. Смесь романтизма: неудачная любовь, потеря родины, тоска и хандра, участие в войне или революции и славная смерть вдали от родных берегов и нежного девичьего корпуса возлюбленной, которой отныне предстоит, состарившись, страдать/вспоминать о потерянной любви. Через рефрен тумана, сна, проходит мысль о сложности узнавания человеком окружающего мира, и в итоге, человек не узнает себя и сомневается в собственном существовании, то есть возвращается в "туманное" состояние. Мир усложняется настолько, что человек начинает терять свои корни, обретая космополитические свойства души и мировоззрения. Это отмечает Кобрин:

 

«Почти все «национально-традиционное» появилось в то время, со второй половины XIX века по начало XX. Это был процесс, приведший, в конце концов, к мировым войнам, гибели пяти империй, революциям, к созданию независимых «национальных государств», тоталитаризму и авторитаризму, этническим чисткам и геноциду, а также к расцвету позднеромантической литературы, музыки, театра и живописи со скульптурой.»[24]

 

Другой стороной героического и скучающего нового человека, отправляющегося на революции и войны, является страх, уныние. Например, у того же Унамуно 24-летний герой другого романа с символическим названием Мир среди войны Эметерио Алфонсо страдал «скопидомством», по выражению самого испанского писателя. Является ли этой свойство признаком нового человека или скопидомство досталось ему от прошлого времени, от крестьянских предков и традиционного уклада? Ведь новому человеку должна быть присуща безалаберность, скорость, желание ярко, мгновенно прожить мир, где само время не жалеет себя.

 

«Во внешне однообразном течении своей жизни Педро Антонио наслаждался новизной каждого мгновения, ему нравился строго очерченный круг одинаковых, изо дня в день повторяющихся забот. Он предпочитал оставаться в тени, незамеченным, и чувствовал себя привольно, погрузившись во внутренне насыщенную, скромную и немногословную трудовую жизнь, весь уйдя в себя и не замечая внешнего мира. Поток его существования, как тихая речушка, тек с еле слышным журчанием, на которое обращаешь внимание, только когда оно смолкает.»[25]

 

Кто это? Герой тихого времени? Откуда это тихое время, прятавшееся в закоулках Европы и мира, против которого уже давно восстало новое время, уже д` Ануннцио готовил свои перья и ружья, чтобы в походах к новому времени опрокинуть обыденность и неспешность основательного 19 века, и обрести себя истинного!

 

С другой стороны, страх перед будущим, перед диким, сорвавшемся с цепей, временем, мог породить нового человека в стиле Грегора Замзы, сломанного уже при рождении и пугающегося любого резкого движения или острого угла в жизни. Или эти противоречия и порождали нового человека, способного прожить всю свою жизнь, терзаясь сомнениями, так и не освободившись от противоречий.

 

«Мне не удалось прославиться, я не мог опередить товарищей, я начинал уставать от войны, где не было никаких шансов сделаться героем. Даже ранения не давали мне никаких преимуществ.» [26]

 

Собственно этот молодой, авантюрный пыл ничем не отличался от поступков авантюриста д` Аннунцио, только тот захватывал город в Далмации, а герой Льва Славина участвовал в гражданской войне.

 

Гонимые скукой, страхом, унынием, бедностью, голодом, духом авантюризма все они способствовали главному – раскачиванию мира… Колыбель Нового уже раскачивалась жесткой и безжалостной рукой над миром. Движение маятника начиналось в Испании, у родных берегов Мигеля де Унамуно и места утраченной Атлантиды и заканчивался виток или бросок у дальневосточных берегов, где самураи, убаюканные звуками пушек британских и американских эскадр, провозгласив новую эру — Мэйдзи Исин, принялись одеваться в металлические и броненосные фраки, чтобы отвоевать жизненные просторы у спящих народов. А д` Аннунцио снаряжал свои корабли в поисках пространств для обновленного европейского Духа [27]. Тесно вдруг стало всем, не только Испании, Португалии, Голландии, Англии, но и только-только образовавшимся из разноцветных лоскутов-земель Италии, Германии.

 

Колониализм - это не только отказ от пространства, о чем мы упоминали выше. Промышленные, социальные, идейные, мировоззренческие революции, прежде всего, привели к краху антропоцентрическую, гуманистическую модель европейского просвещения, несмотря на все потуги секулярной философии, успехи естествознания, книги и догматы Руссо, Декарта, Вольтера, Локка, Монескьё и пр., человек оказался в плену у глобального одиночество, он оказался отторгнутым от самого себя. Традиции и коллективное сознание угасали, обнажая до мяса, до жил человеческий дух, началась гонка со временем ради усвоения новых пространств. Человек, утративший традиционное и коллективное ощущение времени, отправился в другие пространства в поисках себя. И тут самое время вспомнить основной сюжет европейской культуры. Можем не углубляться во времена библейские и гомеровские, остановимся на одиссеи Карло Коллоди Пиноккио [28].

А сыновья против Отца, или, блудный сын мой, Пиноккио

Итак. Игры в колониализм, в войны, в любовь, это реакция на новые вызовы Истории. Надломленные французской революцией, а еще раньше, смягченные ренессансным эгоцентризмом, представители аристократии так ничего и не смогли противопоставить нахальным бюргерам, кроме как, инфантилизма, телесной любви, расового неравенства и пр. декаданса, психоанализа и наркотиков, которые, собственно, есть признаки или маркеры именно бюргерской философии жизни. Груз отцов, которые были в подчинении у монархов и сами феодально управляли миром, оказался для сыновей слишком тяжелым, неподъемным и, главное, весьма сложным в философско-онтологическом плане. В колониях, в войнах и в борделях находил лазейку ущемленный дух белого человека Киплинга, чтобы сбросить напряжение и экстенсивно-экзистенциально охватить мир, более не принадлежавший ему. Пиноккио отказавшись от любви и заботы старого отца Карло, уходит в поисках наслаждений и приключений, надеясь, что поскольку он создан по образу и подобию, то он автоматически является человеком.

 

«Эстетизм и декаданс владели миром, безнадежно компрометируя его и постепенно протаптывая дорожку будущим тоталитаризмам - фашистскому и большевистскому. Эстет торил дорогу варвару. Догадывались об этом многие, но хорошо понимали двое: классный писатель Томас Манн и хороший писатель Честертон.»[29]

 

Что же делает с Пиноккио недобитый, бывший аристократ, хоть и захудалый, любитель ананасов, баб, рябчиков, игры и прочего декаданса, о котором упоминает Дмитрий Быков в малоизвестном предисловии к немного известному роману забытого писателя? Не теряй нити, читатель, речь не о Быкове, не о декадансе, и не о забытом писателе, а о скрытом буржуе, «попутчике» и перевоспитавшемся писателе Алексее Толстом. Советский писатель Толстой Алексей делает из Пиноккио, повторите вслух, громко — Бу- ра-ти-но! И это не авторский, писательский произвол. Вовсе нет. Алексей Толстой просто чутко уловил, вычитал всю соль страниц Коллоди. Что происходит с человеком, который решает быть Сверхчеловеком? Правильно… Впрочем, не знаю, что правильно для вас, а для меня Буратино и есть тот самый… Нечеловек. Алексею Толстому ничего не надо было придумывать, жизнь и идеологический дискурс подсказывал ход сюжета и метаморфозу Пиноккио. Очень быстро он превратился в Буратино, а потом в Павлика Морозова, который уже не просто уходит из дома отца, а уничтожает Дом отца своего. Поэтому Буратино у Толстого не ищет дороги, по которой можно вернуться к отцу или к самому себе истинному, а ищет ключи и дверь с замком, за которой мифическое поле справедливости и всемирного равенства, гедонизма и блуда. Там на этом поле чудес вечно можно оставаться молодым. Так казалось, особенно, в самом начале, особенно, молодым.

 

Д` Аннунцио в романе Наслаждение часто использует в адрес своего героя возрастной эпитет «юноша». А я совсем не представляю его мальчиком. Я постоянно вижу его зрелым мужчиной, с незрелой душой, добровольно отказавшегося от зрелости. Тут скорей всего можно говорить о незрелости душевной, при зрелом физико-половом организме. Это состояние психологи в свое время назовут инфантилизмом. Вслед за Пиноккио отправятся в свои путешествия многие известные литературные личности: Робинзон, Гулливер, герои Гоголя, Достоевского, Киплинга, Кафки, д Аннунцио, Юнгера и пр.

 

Отец — это патриарх, хранитель традиции. Сын – это бунтарь, представитель массы. Отсюда конфликт между традицией и революцией, как это понимал Юлиус Эвола [30], сторонник интегрального традиционализма, в котором отцы являются хранителями традиций, а сыновья, как будущие отцы, являются наследниками своих отцов, старых устоев, обычаев и традиций. Бунт, возникающий против отца, на самом деле направлен, против категорических, основоформирующих устоев мира, каким его понимают отцы, каким они его приняли от своих отцов, и который они хранили для передачи своим сыновьям. Помните у молодого Эрнста Юнгера в Африканских играх его герой Бергер [31], бежит от отца, бежит из города, бежит от традиций, бежит от мировоззренческого и патриархального наследства всех тех, кто был до него в роду. Бежит…, чтобы на самом краю признать свое поражение и вернуться к отцу. Как вернулся Пиноккио к своему отцу, осознав свою ошибку и тщетность поисков.

 

«Быть может, именно болезнь была главным условием, так называемого прогресса, и прогресс как таковой есть не что иное, как болезнь»[32]

 

«…бесчеловечно жертвовать одним поколением людей ради следующего, если последнее не имеет чувства судьбы тех, кто принес себя в жертву.»[33]

 

Слово прогресс в данной цитате имеет важное значение. Опыт, срок годности у которого, жизнь одного поколения. Это тоже было маркером времени. Наряду с бунтом бюргеров против аристократов, колонизацией, инфантилизаций, психологизации. Прогресс, такими авторами, как Унамуно, Честертон, о котором упоминал Дмитрий Быков, воспринимался негативно, как болезнь хроническую на все оставшееся время Модерна. Прогресс — это Робинзоны, приплывшие на туземные острова в шортах и с сундуками, набитыми железными баночками с пивом, пластиковыми упаковками еды: жвачек, чипсов и механических часов, предлагаемые местному населению, как форму обмена между пространством и временем. Иной реакцией на эти тектонические процессы в мире и сознании было появление «национально-традиционного мышления, как проявления антибунта и контрреволюции, или новой контрреформации.

 

В споре сыновей с отцами, мы упустили важный момент. Дело в том, что не только сыновья отказывались от традиций отца, но и сами отцы были не в состоянии передать свой опыт. Новые формы прогресса оказались не требовательными к прошлому опыту, отныне и навсегда опыт предыдущего поколения оказывался не у дел и просто выбрасывался вместе с дневниковыми записями на свалку памяти. Прочтите, что говорит отец своему сыну в романе итальянца Итало Звево Самопознание Дзено:

 

«— Я, — сказав він, весь час дивлячись на вже згаслий недопалок своєї сигарі, — відчуваю, який великий мій досвід и моє знання життя. Людина не живе намарне стільки років. Я багато що знаю, але, на жаль, не можу навчити тебе всьому, хай як би мені цього хотілося.» [34]

 

Передавался лишь тот опыт, который не был проверен и освящен пылью веков. Передавался опыт, который не нес ничего индивидуального, а был доступен в профаном бытие. Например, опыт свободы, или безответственности, не имевшие никакой генеалогии в традиционном мировоззрении, и получивший распространение только в Новое время. Так у д` Аннунцио в романе Наслаждение:

 

«Серед інших батко нагородив його такою фундаментальною істиною: «Треба, будувати своє життя так, як створюють витвір мистецтва. Треба, щоб життя інтеллектуальної людини було справою ії рук. Лише так вона може досягти вищості» [35]

 

Еще одним передаваемым опытом были софистские игры разума, способного на умозрительные конструкции, оторванные от жизни и не освященные духом. И опят цитата из романа д` Аннунцио:

 

«Ще одне батьківське зерно дало підступні плоди в душі Андреа: зерно софізмів. «Софізм, казав той необережний вихователь, — перебуває в глибині кожної насолоди й кожного людського болю. Отже, загострювати й примножувати софізми є те саме, що загострювати й примножувати власну насолоду і власний біль. Мабуть, наука життя полягає в тому, щоб затьмарювати істину. Слово є глибокою річчю, в якій для людини з інтелектом ховаються невичерпані багатства. Греки, майстри слова, вміли найвитонченіше втішатися життям в античності. Софізми процвітали у великій кількості в добу Перикла, у веселому сторіччі. Таке зерня знайшло в нездоровому інтелекті юнака плідний грунт. Потроху для Андреа брехня, не так у стосунку до інших, як до самого себе, стала такою звичною, що він став неспроможний ані бути цілком щирим, ані мислити незалежно» [36]

 

Итак, свобода необходима, чтобы обладать, но давать ничего взамен, а ум для изысканных способов наслаждения и страдания. Вот основы экзистенциального максимума в Новое время, для нового человека.

 

«Чернорубашечники Муссолини подожгли штаб-квартиру «Аванти!» в 1919 году, после чего ее издание было перенесено за границу. Судьба Муссолини – одна из самых показательных для истории рабочего движения и, соответственно, для понимания праздника 1 Мая. Фашизм – как и нацизм – такое же детище пролетарской борьбы, как и коммунизм.» [37]

 

Так пишет Кобрин, однако, если глянуть чуть глубже, «история рабочего движения» возникает позже, после бунта национально-традиционного мышления, и Муссолини, и Гитлер, и Сталин были эпигонами д` Аннунцио. Фашизм, нацизм и большевизм пришли после его романов, после фиумской республики. Эта республика была игрой в романтизм, в возврат средневековых замковых турниров, где игра идет до первой крови или раны, или утраты копья, или падения с лошади. Концлагеря и газовые камеры были страшным сном для великолепного Духа даннунцианства! Но детища пролетарской революции, против которой были направлены все стрелы и д` Аннунцио, и Юнгера, и Эвола, не довольствовались таким количество крови и условными играми в персоналистские республики, каковой, по сути, была балканская город-республика Фиуме. Массам потребовался массовый спектакль в виде мировых войн и революций, где текла кровь ручьями и миллионами сходили могилы, ради «светлого будущего».

 

Женщина = Колония

 

Европейский гуманизм, как мы знаем, долгое время выносил за скобки человечности не только другие расы и представителей с иными оттенками кожи, кроме белой, но и женщин. Не каких-то там восточных, азиатских, а самых настоящих европеек. Известно, что и Шопенгауэр, и Ницше не были в большом восторге от женского пола, всячески принижая его.

 

«Уже самый вид женской фигуры показывает, что женщина не создана ни для большого умственного, ни для физического труда. Жизненный долг она уплачивает не деятельностью, а страданием, — муками родов, заботами о ребенке, подчинением мужчине, для которого она должна быть терпеливой и ободряющей спутницей. Ей не суждены самые сильные страдания, радости, проявления мощи; жизнь ее должна протекать спокойнее, незначительнее, умереннее, чем жизнь мужчины, не будучи от этого, в сущности, ни более счастливой, ни более несчастной.» [38]

 

Признаться вполне такое обывательское мужское мнение в отношении своих матерей, сестер и жен, но абсолютно дико понимать, что это слова Артура Шопенгауэра. А Ницше, если я сейчас не ошибаюсь, осуждая проституцию женскую и оправдывая мужскую, объяснял это тем, что во всем виновата природа. Женщина за год может родить одного ребенка, а мужчина… сколько хочешь. Вспомним, что избирательные права гражданки США получили только в начале века 20, а из писем [39] Федора Михайловича Достоевского своей супруге Анне Григорьевне мы узнаем, что у российских женщин не было своих паспортов, чтобы выехать заграницу, их необходимо было вписать в паспорта мужей. Исходя из этого, роль женщины и в Новое время не менялась, она рассматривалась мужчинами в колониальном ракурсе. То есть, ее, как и новые земли и пространства необходимо покорить, завоевать, оплодотворить, цивилизовать, и многое чего еще необходимо с ней сделать, чтобы она приблизилась к гуманистическим идеалам европейской цивилизации. Единственной ролью из гуманистического арсенала, в которую женщине разрешалось играть — это быть сосудом вдохновения, произведением искусства, собственно об этом говорил отец молодого Андреа из романа д` Аннунцио. Гуманизму присуща была характерная черта в отношении женщин, с одной стороны женщина — это Муза, Лаура, Беатриче, Мария и просто Прекрасная Дама, Незнакомка, с другой, домашняя прислуга, мать детей, в лучшем случае, удачное вложение капитала, при огромной разнице в возрасте между богатым мужем и бесприданницей. Задача женщины, молодой женщины, романтично-утилитарная: доставлять наслаждение мужчине и поставлять наследников для продолжения рода.

 

«Голос у неї був таким скрадливим, що створював відчуття майже тілесної ласки. А погляд, незалежно від ії бажання, був наповнений такою ніжністю й хіттю, які не можуть не вабити всіх чоловіків і пробуджують у них жагуче бажання» [40]

 

Захват и покорение женщины – это своего рода, репетиция для д` Аннунцио, перед захватом колоний на Востоке. Колониальный мир, в целом, представлялся альковами женских частей дома, которые манили своими тайнами и скрытыми наслаждениями и богатствами. Итальянский писатель, романтик и будущий революционер сводит на страницах романа красивых, как драгоценности женщин и азиатов, например, европейских аристократок и японца-дипломата.

 

«Баронеса д Ізола, маленька білянка з чолом, на яке спадали пасма волосся, граційна й манірна, наче безхвоста макака, сказала своїм різким голосом:

— Ходіть сюди, Сакумі, ходіть до мене!

Японський кавалер просувався вперед, чергуючи усмішки з поклонами

— Ми побачимо сьогодні княгиню Іссе? — запитала в нього Франческа д` Ателета, якій було приємно збирати у своїх салонах найхимерніші екземпляри з екзотичних колоній з пристрасті до мальовничого розмаїття.» [41]

 

Два важных момента. Автор описывает и женщину и азиата, как некие штучные вещички, произведения природы, которыми можно любоваться или удивляться. И второй момент, это точка зрения метрополиста: восхищаться женщиной и смеяться над азиатом. И все ради обладания колониями: одной – заморской, другой – телесной. Это места для райского отдыха, для сплина и для смерти европейского метрополиста. И, кроме того, колонии – это места, где можно реализовать утраченную в результате революции и эволюции отношений полноту исторического бытия. Надежда Григорьева, давая характеристику отношений между мужским и женскими персонажами в романе Будущая Ева упомянутого уже нами Огюста де Лиль- Адана пишет:

 

«Неслучайно Лорд Эвальд испытывает по отношению к Алисии те же чувства, что и Гюг Виан к Джен: Она и не подозревает, какие приступы ярости вызывает во мне, чего стоит мне укрощать гнев, клокочущий в моих жилах. Сколько раз я бывал на шаг от того, чтобы убить сначала ее, потом себя!.. И так мое самообольщение — мираж! — окончательно поработило меня, пригвоздив к этой дивно прекрасной и бездушной форме!» [42]

 

Вероятно, эта бездушная и прекрасная форма в образе женщины представляет собой все грезы, мечты и представления о будущем прекрасном и гармоничном земном рае, мире, в котором есть радость и наслаждения, и нет горя и страданий. Мечта, транспонированная с конкретной женщины на неведомый Идеал, воплощающийся в мечте о целой стране, Будущем, которое возможно через победы и принуждения остальных, не избранных, «не художников». Как женщина-колония призывала, пробуждала у мужчин их маскулинность-действия, так и женщина-гармония воспламеняла сознание и мечты мужчины о будущем мире, в котором «рай на земле». Огюст де Лиль-Адан вкладывает в уста одного персонажа следующие слова: «…непоколебимая идя Бога проявляет себя лишь в той мере, в какой наше вера способна вызвать ее» [43]. Т.е. вера может служить не только основанием для существования Бога, но и быть основанием для светлого будущего, декартовского светлого будущего, которое может возникнуть только в силу моего/вашего мысленного представления о нем.

 

Еще менее завидное положение в табели культурно-цивилизационных рангов занимала женщина Востока. Французский интеллектуал, писатель, гуманист Густав Флобер знакомится с прекрасной Кучук Ханем, восточной куртизанкой. Эдвард Саид осуждая отношение европейского мужчины к восточной женщине, выводит модель их взаимоотношений: «она никогда не говорит о себе, никогда не выдает своих эмоций, присутствия или истории. Он говорил за нее и представлял ее. Он — это иностранец, сравнительно хорошо обеспеченный мужчина. Таковы были исторические обстоятельства доминирования, что они не только позволили ему обладать Кучук Ханем физически, но и говорить за нее и поведать читателям, в каком смысле она была «типично восточной» женщиной» [44]. В путевых записках Флобера встречаются не только восточные женщины, но и европейские дамы. Чаще всего это чьи-то жены, европейских специалистов, дипломатов и т.д. Естественно взор французского писателя они не в состоянии удержать. Восточной женщине не повезло вдвойне, во-первых, она женщина, а во-вторых она восточная женщина, что ставило ее в глазах белого метрополиста на уровень вещи, которую можно приобрести. Дадим слово самому Флоберу:

 

«Снова отправляемся к Рюшук. Комната освещена тремя фитилями, которые погружены в стаканчики с маслом, укрепленные в жестяных жирандолях на стене. Музыканты уже заняли свои места.— Поспешно выпивается арак: подаренные напитки и вид наших сабель возымели действие.

Входит Сафия-Зугайра, невысокая с большим носом и черными, глубоко посаженными глазами — чрезвычайно живыми, злыми и чувственными. Ее ожерелье из пиастр так и лязгает. Войдя, целует нам руки.

Рюшук исполняет нам «пчелку». Перед началом дверь закрывается, Фергали и еще один матрос, до сих пор присутствовавшие при танцах на заднем плане, составляя гротесковый элемент картины, выпроваживаются, мальчику закрывают глаза черной повязкой, а старику опускают на лицо край его голубого тюрбана. Танцуя, Рюшук раздевается. Обнажившись, она оставляет только платочек и делает вид, что пытается им укрыться, затем отбрасывает и платок. Это и есть «пчелка»

<…> Прикосновения ее тела обжигали, как каленое железо.— Потом я задремал, просунув палец под ее ожерелье, словно бы для того, чтобы удержать ее в случае бегства» [45].

 

Характерный жест, не правда ли? Жерар де Нерваль современник и соплеменник Гюстава Флобера, пропутешествовавший почти схожими маршрутами, на несколько лет ранее более известного своего коллеги, описывает интересный с точки зрения европейца случай. Дело в том, что Нерваль снял жилище в Каире, заплатив необходимую сумму владельцу дома. Наутро хозяин дома вернул деньги французу с формулировкой, что он не может сдавать дом холостому мужчине, когда вокруг в квартале вполне респектабельная публика, семейная. Ему предложили решить этот вопрос, на что Нерваль принялся объяснять, что в Европе женятся один раз и навсегда. Арабские мужчины были удивлены.

 

«— Но я же говорю о ваших руми (европейских женщинах),— возразил тот, ударив себя по лбу,— они принадлежат всем, а не только вам одному; эти бедняжки полностью обнажают лица, и не только перед теми, кто хотел бы их увидеть, но и перед теми, кто этого не хочет. Представьте себе, — обратился он с усмешкой к остальным туркам, которые слушали наш разговор,— что все эти женщины смотрели на меня на улице глазами, полными страсти, а некоторые из них доходили в своем бесстыдстве до того, что хотели меня поцеловать» [46].

 

Вот такой вот конфликт между двумя мирами, между двумя культурами. В связи с такой реакцией каирских, восточных мужчин следует вспомнить Гомера с его Троянской войной, Геродота с его Историей и остальных греков, которые были уверены, что война между Востоком и Европой началась именно из-за Елены, т.е. Женщины. Этот стереотип лег в основу понимания исторического противостояния и конфликтов между двумя сторонами света и двумя мировоззрениями или самопознаниями Европы и Востока.

 

Восток для западного человека, весь сложный ориенталистский комплекс-орнамент, состоящий из восточного искусства, восточной кулинарии, восточных ароматов, восточных телесных наслаждений, восхищений и покорения женщины, философско-поэтической составляющей, восточного протекания времени, а так же эстетического наслаждения природно-географическими ландшафтами, не существует без важного, но генерального компонента. Там, на Востоке белый человек должен находиться в доминирующем положении. Как только он теряет это преимущество, вся сказочная, мифическая, природная, сексуальная, поэтическая красота перестает существовать. Она и существует исключительно потому, что белый человек обнаруживает ее для себя и вводит в оборот вещей. Отражаясь в ней, белый мужчина обнаруживает себя существующим, именно, как европейцем.

 

Секс = Секуляризация

 

«Жить это значит отдавать себя, продолжать себя в другом, а продолжать себя в другом, отдавать себя — это значит умирать. Быть может, высшее наслаждение зачатия новой жизни — это не что иное, как предвкушение смерти, разбиение своего собственного жизненного ядра. Мы соединяемся с другим, но лишь для того, чтобы разъединиться; наше интимнейшее объятие – не что иное, как интимнейший разрыв. По сути своей сексуальное любовное наслаждение, родовой спазм, это ощущение воскресения, воскресения в другом, ведь только в других мы и можем воскреснуть, чтобы продолжит свое существование.»[47]

 

Такая характеристика любви, да и секса не устраивала новых людей, возрождаться в любви было чуждо таким людям. В сексе они пытались продлить себя, свое существование, в удовольствиях, в худшем случае, умереть в конвульсиях. Развитие отношений между полами, этика взаимоотношений пошла по иному, более прагматичному пути, в котором продолжал доминировать мужчина. Этот путь привел к ситуации, которую точно и четко описал рядовой немец, в одиночку противостоявший Третьему рейху, с помощью интимного дневника, который, по сути, и являлся его оружием и защитой внутреннего-самого-себя-не-предавшего-себя. Обращение к дневнику Себастьяна Хафнера немного нарушает наши хронологические рамки, однако, является необходимым, ибо приход нацистов к власти в Германии и является закономерным итогом тех социальных и мировоззренческих изменений, о которых данный текст. Однако дадим слово самому автору дневника:

 

«Сложилось такое положение, при котором инертность и опора на прежний жизненный опыт карались голодом и смертью, тогда как быстрота реакции и умение правильно оценить мгновенно изменяющееся положение дел вознаграждались внезапным чудовищным богатством. Вперед вырвались двадцатилетние директора банков и гимназисты, следовавшие советам чуть более старших приятелей. Они повязывали шикарные оска-уайльдовские галстуки, устраивали праздники с девочками и шампанским и поддерживали своих разорившихся отцов.

<…>  Посреди боли, отчаяния, нищеты расцвели лихорадочная, горячечная юность, похоть и дух карнавала. Деньги теперь были у молодых, а не у стариков. Изменилась сама природа денег — они были ценными всего несколько часов, и потому деньги швыряли, тратили как можно быстрее и совсем не на то, на что тратят старики» [48].

 

Ах, всего ничего не хватило Кафке, немного не дотерпел до настоящего низвержения отца, тогда бы он освободился от тени, от страшной фигуры отца, сжимавшего тонкую душу пражского писателя. Снял бы оковы отцовской традиции и почтения перед опытом предыдущих людей.

 

«Пристрасть огорнула їх і зробила байдужими до всього, що не давало ім. негаїной насолоди» [49].

 

Это доминирование телесного, как апофеоз секуляризации и смены социальных отношений, при доминанте «здесь и сейчас». Наступала новая эпоха. К власти рвались миллионы Буратин, поскольку Пиноккио проиграл свою схватку. Его поиски и природная веселость завели его не в те дебри, пошел он не по тем дорогам и его роад-муви привел на то самое поле чудес, где возможно все, кроме одного… Встречи-с-самим-собой. Испанский мыслитель был прав, если в «сексуальном любовном наслаждении» нет прикосновения к иному миру, нет воскресения-в-Другом, то все физиологические судороги рано или поздно набивают оскомину и мозоли.

 

«Хоч би де вони проходили, вони залишали по собі пам` ять кохання. Далекі церкви Авентінського пагорба: Санта-Сабіна на чудових колонах з пароського мармуру, чудовий сад Санта-Марії дель Пріорато, дзвіниця Санта-Марії в Космедіні, схожа на живе стебло рожевого кольору, — усі вонни знали про іїнє кохання» [50].

 

Для их плотской любви, а точнее, любви освобожденной от мнения общества и церкви, храмы стали местом паломничества, и они (храмы), с помощью телесности любовников развоплощались, превращаясь из места встречи с Богом, в места, где уже человеческий гений нашел свою наивысшую точку реализации витальной. Церкви позднего средневековья и эпохи ренессанса становятся близки античным виллами-домам меценатов, где с помощью тел, соединялись в единое целое: победу человеческой истории над временем и бытием.

 

«Богато радісних годин відміряв ій маленький череп зі слонової кістки, присвячений Іпполіті, який Елена часто притискала до вуха дитячим жестом, водночас слухати, як збігають секунди ф як калатає його серце» [51].

 

Одновременный ход физического времени и времени любви — продолжительность этой одновременности очень коротка, чем и прекрасна. Красота всего мира аккумулируется в одном мгновение, которое с помощью Бодлера будет введено в культурологический, гносеологический аппарат европейского интеллигента. Увековечить миг вот главная задача Модерна. Увековечить мгновение, поймать и сохранить в памяти миг, единственный миг счастья у человека. Многие даже не замечают, когда они его проживают, не помнят его, терзаемые на протяжении всей жизни, безрезультатными поисками и смутными сомнениями. Один миг, счастливый, порой даруется еще один, несколько мгновений, но как их мало относительно всей жизни человеческой. И если сама жизнь мгновение, то выходит, что вся жизнь, несомненно, счастье. Жизнь, длящаяся один счастливый миг.

 

Средневековые Музы Сервантеса, Петрарки, Данте все больше приобретали физических черт, все меньше оставалось в них божественного, потустороннего. Женщина, секс, как допинг для жизни и творчества. Д` Аннунцио перечисляя в своем романе художников, фамилии творцов, делает это не просто механически или количественно. Это люди, бросившие, возможно, неосознанно, вызов средневековому мироустройству, сместив на главном постаменте Бога и водрузив туда человека [52].

 

Очень много места автор отводит описанию и перечислению произведений искусства и художников–создателей. Это мир физической красоты, служащий дорогой рамой для любви и падения старого мира. Сюжетных действий и событий в романе почти нет. Все сосредоточено на душе героя, на его внутренних переживаниях.

 

Описание интимной жизни аристократии – это процесс похожий на десакрализацию церкви. Описание порока вместо романтическо-эпических «любовей» средневековья и даже модного романтизма, развенчивало миф об избранности одних перед другими, выравнивая всех единой планкой. Любовь извозчика или лавочника по духу ничем не отличалась от любви аристократа и аристократки, только меньше изысканности и ароматов было в этом телесном разврате. У аристократов были кони, экипажи, для движения души по жизни. У бюргеров будет джаз, спорт (помните, кто из героев Набокова ненадолго устроился работать продавцом-консультантом в спортивный отдел супермаркета?), Формула-1 (помните, чем занимались три товарища из одноименного романа Ремарка?).

 

«Він переживав незглибиме щастя від того, що дихає тим самим прозорим повітрям, яким дихає вона, у яке було занурене і ії тіло. Величезна хвиля ніжності виливалася в його серце, захоплюючи у свій потік дерева, каміння, море, так ніби вони споріднені з ним і поділяли його хвилювання. Він почував себе так, ніби його підштовхує потреба глибокого обожнювання, упокореного, смиренного  чистого; потреба впасти навколішки, з`єднати руки й запропонувати їй своє туманне й німє почуття, про суть якого він не мав найменшого уявлення. Він мав таке відчуття, ніби сутність речей напливала на нього й змішувалася з його щирістю» [53].

 

В отношении с женщиной – это патриархальный старец. С одной стороны, он любит доминировать и причинять боль, и не хранить верность, а с другой, любит получать боль и наказания от женщины для более острых ощущений жизни. Д` Аннунцио, несмотря на бег века, оставался романтиков, не зря в конституцию республики Фиуме входили обязанности заниматься музыкой. Какой прагматик, политик чистой воды будет вносить такую статью в конституцию республики? Даже в описаниях женской красоты, порывов души и ее страхов, прослеживаются функцию оппозиции событийному миру, миру физического времени, в котором таким как Адреа осталось мало времени иметь и жить.

 

То ли ранний последователь, то ли поздний современник д` Аннунцио Эрнст Юнгер продолжал вслед за итальянцем, который тихо уходил в иные миры, готовился к этому на красивом острове-вилле Витториале, взывать в стиле революционной анархии к новой чувственности: «Каждое сотрясение основ культуры высвобождает внезапные проявления чувственности» [54]. Это молодой Юнгер, закаленный в мясорубке, пишет в конце 20-х начала 20 века, приблизительно параллельно с дневником своего соплеменника Себастьяна Хафнера.

 

«О, жизнь! Еще раз, еще раз, вероятно, последний! Подрывать свои силы, кутить, расточительствовать, разбрызгивать весь фейерверк на тысячах солнц и вращающихся колесах огней, сжечь накопленную силу перед уходом в ледяную пустыню. Внутрь в шум плоти, иметь тысячи глоток, сооружать фаллосу сверкающие храмы. Если уж часам суждено остановиться навечно, то пусть стрелки еще как можно быстрее пронесутся по циферблату через все часы ночи и дня.»[55]

 

Соплеменники д Аннунцио через два десятка лет, после поражения Италии в войне, наверняка многие из которых пережили увлечение философией поэта-анархиста, дадут следующую характеристику его деятельности:

 

«Да вот всего лишь один пример: что должно означать, по мнению современного критика, даннунцианство? Ты лучше моего знаешь, что даннунцианство - это определенная философия, определенное мировоззрение, циничное, пессимистическое, пораженческое или ложно героическое, которое создало сюжеты, персонажи, психологию, тесно связанные с таким способом видеть мир и исследовать реальность. Отсюда типичные для даннунцианского искусства декадентские герои, болезненная психология, притягательность разложения, отсюда созданный Д' Аннунцио вокруг себя культ греческой мифологии и роскоши времен Древнего Рима и попытка выдать весь этот романтический хлам за классицизм.» [56]

 

Призыв Унамуно начала 20 века не был услышан, через вехи колониализма, секуляризма, Первой Мировой к концу 20-х годов того же века мир оказался лицом к лицо с торжеством масс, организованных трехглавым драконом фашизмом-нацизмом-большевизмом.

 

Summary

 

Чем закончилась Великая Французская революция, а так же процессы, которые начались еще на столетие раньше, в историографии получившие название английской промышленной революции или промышленного переворота, мы узнавали чуть ли не в младенчестве, только оторвавшись от материнской груди, в нас входило знание, что после этой революции, сначала в одной стране, а потом на европейском континенте и далее везде, воцарились свобода, равенство и братство, в буржуазно-либеральном толковании. Позже нам открывался доступ к более полной информации и мы узнавали, чем закончилась французская революция, однако, это было позже. И главная и основополагающая мысль оставалась в наших башках навсегда: революция — это круто!

 

На самом деле, провозгласив эгалитаризм новой европейской, а со временем и общемировой религией, вопрос с неравенством не был решен. Высвобожденные силы, как из «бывшего» аристократического мира, так и новообразовавшиеся люмпены, пролетариаты и пр. мелкие буржуа, испытывали большое давление. Историческим развитием и социальными отношениями такие элементы начали выталкиваться за пределы провозглашенной эгалитарной ойкумены. Этот процесс совпадает с новыми колонизационным процессами, что по нашему мнению не случайное совпадение. Не находя своего места, рядовые и равные по конституции, но не по существу граждане Европы, отправляются в новые авантюрные поиски земли обетованной, тех берегов, где не просто восторжествует социальная справедливость, об этом уже не шла речь, но, где можно будет прикоснуться к азиатской роскоши, предавшись гедонизму в теплом климате, в окружение индийских танцовщиц и ароматов восточных специй. Второй авантюрой были поиски иных берегов, где можно будет заглянуть в глаза, в самое Сердце Тьмы по Джозефу Конраду и увидеть-себя-истинного. Часто эти два процесса взаимодополняли и взаимозаменяли друг друга

 

Однако, идея эгалитаризма раз выпущенная из ящика Пандоры, возвращаться в темный и душный угол больше не собиралась. Длительные колонизационные процессы, войны, столкновения, амбивалентности культур восточной и европейской, их смешение в конце уже Второй мировой закончились поражением европейского колониализма и победой европейского эгалитаризма, а также обратным колониализмом. Оказалось, что все расы равны, все народы равны, все религии имеют право на существование. Более того, оказалось, что даже в гендерном плане все равны, и мужчины и женщины.

 

Однако процесс эгалитаризма на этом не заканчивается. Порожденный новыми отношениями на фоне технологических изменений в мире, он смело ворвался в мир диджитальный, вместо противостоящих классов и групп возникает новый слой — представителей прекариата, а в сексуальном отношение возникает или возникают новые гендеры, и вероятно, это еще не финал тех процессов, которые разбудили промышленные и социальные революции три века назад.

 

Что касается гуманизма, то он всегда был удобной ширмой, за которой легко была прятаться, и в то же время он был смирительной рубашкой, надеваемой на общество законодателями мыслей этого самого общества.

 

Yarr Zabratski



[1] Блок А. Крушение гуманизма. — Соч. в 8-ми т., т.6. — М., Л.: 1962.— С.93-94

[2] Кобрин К. Modernité в избранных сюжетах. Некоторые случаи частного и общественного сознания XIX–XX веков. – М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2015. — С.32

[3] Д` Аннунцио Г. Насолода. Харькiв: Фолiо, 2014. – С.290-291

[4] Д` Аннунцио Г. Насолода. Харькiв: Фолiо, 2014. – С.359

[5] Д` Аннунцио Г. Насолода. Харькiв: Фолiо, 2014. – С.60

[6] Вилье де Лиль-Адан О. Картина Парижа // Огюст де Вилье де Лиль-Адан. Жестокие рассказы. — М.: Наука, 1975. — С.141

[7] Вилье де Лиль-Адан О. Картина Парижа // Огюст де Вилье де Лиль-Адан. Жестокие рассказы. — М.: Наука, 1975. — С.141

[8] Вилье де Лиль-Адан О. Картина Парижа // Огюст де Вилье де Лиль-Адан. Жестокие рассказы. — М.: Наука, 1975. — С.143

[9] Вилье де Лиль-Адан О. Картина Парижа // Огюст де Вилье де Лиль-Адан. Жестокие рассказы. — М.: Наука, 1975. — С.146

[10] Синебас Ян. Несостоявшийся пророк // http://cinebus.org/nesostoyavshiysya-prorok

[11] Гавришина О.В. Мотив «современных руин» в американской фотографии 2000-х годов // Вестник РГГУ. Научный журнал. Серия «Культурология.Искусствоведение. Музеология». — № 7 (108). — 2013. — С. 89

[12] Ле Гофф Ж. Другое Средневековье: Время, труд и культура Запада / Псрев. с франц. С. В. Чистяковой и Н. В. Шевченко под ред. В. А. Бабинцева. 2-е изд., испр.— Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та, 2002.— С. 48

[13] Ссылка на фильм Корабль на ресурсе youtube: https://www.youtube.com/watch?v=bHvGXQWOM_k

[14] Саид э. Орентализм.  М.: Русский Мiръ, 2005. — С.57-58

[15] Дмитриев Т.А. Сокрушительная современность нтони Гиденса. В кн.: Гидденс Э. Последствия современности. Пер. с англ. Г.К. Ольковиков; Д.А. Кибальчича. — М.: Издательская и консалтинговая группа «Праксис», 2011. — С.45

[16] Перельштейн Р.М. Конфликт «внутреннего» и «внешнего» человека в киноискусстве. — СПб.: Центр гуманитарных инициатив — https://iknigi.net/avtor-roman-perelshteyn/104031-konflikt-vnutrennego-i...

[17] Юнгер Э. Рискующее сердце. — СПб.: Владимир Даль, 2010. // http://loveread.ec/read_book.php?id=35712&p=1

[18] Д` Аннунцио Г. Насолода / Пер. с італ. В.Й. Шовкуна. Харькiв: Фолiо, 2014. – С.247

[19] Саид э. Орентализм.  М.: Русский Мiръ, 2005. — С.351

[20] Вилье де Лиль-Адан О. Будущая Ева // http://royallib.ru/book/de_liladan_ogyust/budushchaya_eva_eva_budushcheg...

[21] Унамуно М. Житие Дон Кихота и Санчо по Мигелю де Сервантесу Сааведре, объясненное и комментированное Мигелем де Унамуно / Изд. подгот. К.С. Корконосенко; Отв. ред. В.Е. Багно; Ред. изд-ва Т.А. Лапицкая; Худож. Л.А. Яценко. — СПб.: Наука, 2002. — С.66

[22] Юнгер Э. Африканские игры. — М.: Иностранная литература, 2014 // https://magazines.gorky.media/inostran/2014/1/afrikanskie-igry.html

[23] Унамуно М. Туман. - В кн.: Унамуно Мигель де. Туман. Авель Санчес; Валье-Инклан Рамон дель. Тиран Бандерас; Бароха Пио. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро. — М.: Художественная литература, 1973 — С.65

[24] Кобрин К. Постсоветский мавзолей прошлого. Истории времен Путина». — М.: Новое литературное обозрение, 2017. - 264 с.

[25] Унамуно М. Мир среди войны (роман, перевод В. Симонова). - В кн.: Святой Мануэль Добрый, мученик. — СПб.: Симпозиум, 2000 // https://royallib.com/read/de_unamuno_migel/svyatoy_manuel_dobriy_mucheni...

[26] Славин Л. Наследник // Славин Л. Наследник; Арденнские страсти: Романы; Два бойца: Повесть. Рассказы. / Вступительная статья А. Туркова. — М.: Художественная литература, — С.200

[27] Кормильцев И. Три жизни Габриеле Д’Аннунцио // https://magazines.gorky.media/inostran/1999/11/tri-zhizni-gabriele-d-ann...

[28] Zabratski Y. Нет места/времени на земле… // http://cinebus.org/net-mestavremeni-na-zemle

[29] Быков Д.Л. Блуд труда. Эссе. — СПб.: Лимбус Пресс, ООО “Издательство К. Тублина”, 2007. — С.146

[30] Люди и руины. Критика фашизма: взгляд справа. — М.: АСТ, 2005. — 445 с.

[31] Юнгер Э. Африканские игры. — М.: Иностранная литература, 2014 // https://magazines.gorky.media/inostran/2014/1/afrikanskie-igry.html

[32] Унамуно М. О трагическом чувстве жизни / Перевод с испанского, вступительная статья  комментарии Е.В. Гараджа. — К.: Символ, 1996. — С.41

[33] Унамуно М. О трагическом чувстве жизни / Перевод с испанского, вступительная статья  комментарии Е.В. Гараджа. — К.: Символ, 1996. — С.39

[34] Звєво І. Самопізнання Дзєно: Роман / Пере. З іт тексту і передмови М. Прокопович. — Харьків: Фоліо, 2009. — С.58

[35] Д` Аннунцио Г. Насолода / Пер. с італ. В.Й. Шовкуна. Харькiв: Фолiо, 2014. – С.62

[36] Д` Аннунцио Г. Насолода / Пер. с італ. В.Й. Шовкуна. Харькiв: Фолiо, 2014. – С.63

[37] Кобрин К. Постсоветский мавзолей прошлого. Истории времен Путина». — М.: Новое литературное обозрение, 2017. - 264 с.

[38] Шопенгауэр А. Parerga и Paralipomena // Шопенгауєр А. Полное собрание сочинений. — М., 1910. — Т. III. — С. 891 // https://ru.wikisource.org/wiki/Parerga_%D0%B8_Paralipomena_(%D0%A8%D0%BE%D0%BF%D0%B5%D0%BD%D0%B3%D0%B0%D1%83%D1%8D%D1%80)/%D0%A2%D0%BE%D0%BC_II/%D0%93%D0%BB%D0%B0%D0%B2%D0%B0_XXVII

[39] Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 30 т. / редкол.: В. Г. Базанов (отв. ред.) и др.; ИРЛИ. Т. 29, кн. 2. Письма, 1875-1877 / текст подгот. и примеч. сост. И. Л. Битюгова и др. — Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1986. — 374 с.

[40] Д` Аннунцио Г. Насолода / Пер. с італ. В.Й. Шовкуна. Харькiв: Фолiо, 2014. – С.68

[41] Д` Аннунцио Г. Насолода / Пер. с італ. В.Й. Шовкуна. Харькiв: Фолiо, 2014. – С.69

[42] Григорьева Надежда. Кощунство и кино: Жертвоприношение в мелодраме середины 1910-х гг. (На примере фильма Е. Бауэра «Грезы») // Кинематография желания и насилия. Сборник статей. Под редакцией Л. Д. Бугаевой. Санкт-Петербург, 2015. —с.162-181

[43] Вилье де Лиль-Адан О. Будущая Ева // http://royallib.ru/book/de_liladan_ogyust/budushchaya_eva_eva_budushcheg...

[44] Саид э. Орентализм.  М.: Русский Мiръ, 2005. — С.14

[45] Флобер Г. Путешествие на Восток. Путевые заметки. Перевод с франц. И.В. Радченко. Предисл. и примеч. Т.В.Соколовой. — М.: Издательская фирма «Восточная литература» РАН, 1995. — С.93,94

[46] Нерваль Ж. Путешествие на Восток. Сокр. пер. с франц. М. Е. Таймановой. Предисл. В. А. Никитина. Послесл. Н. А. Иванова. М.: Главная редакция восточной литературы издательства «Наука». — С.39

[47] Унамуно М. О трагическом чувстве жизни / Перевод с испанского, вступительная статья  комментарии Е.В. Гараджа. — К.: Символ, 1996. — С.138

[48] Хафнер С. История одного немца: Частный человек против тысячелетнего рейха / Пер. с нем. Н. Елисеева под ред. Г. Снежинской. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2016. — С.64,65

[49] Д` Аннунцио Г. Насолода / Пер. с італ. В.Й. Шовкуна. Харькiв: Фолiо, 2014. – С.109

[50] Д` Аннунцио Г. Насолода / Пер. с італ. В.Й. Шовкуна. Харькiв: Фолiо, 2014. – С.110

[51] Д` Аннунцио Г. Насолода / Пер. с італ. В.Й. Шовкуна. Харькiв: Фолiо, 2014. – С.112

[52] Д` Аннунцио Г. Насолода / Пер. с італ. В.Й. Шовкуна. Харькiв: Фолiо, 2014. – С.115

[53] Д` Аннунцио Г. Насолода / Пер. с італ. В.Й. Шовкуна. Харькiв: Фолiо, 2014. – С.185

[54] Юнгер Э. Борьба как внутреннее переживание

[55] Юнгер Э. Борьба как внутреннее переживание

[56] Де Сантис  Джузеппе. Письмо к Гуидо Аристарко // Кино Италии. Неореализм. 1939-1961. Сборник статей. — Пер. с итал. — Сост., вступ. ст. и комм. Г. Д. Богемского. — М.: Искусство, 1989. — С.291