Критика социал-демократической философии

В раннем творчестве таких советских писателей как Варлам Шаламов, Юрий Домбровский и Андрей Платонов заметен критический подход в выявлении тех процессов, которые осуществлялись в Германии с приходом к власти Гитлера. Так или иначе, советские писатели рефлексировали на них исходя из той ситуации, которая сложилась в их собственной стране, где, подавив всех оппонентов, правил другой вождь, Сталин.

Начнем с цитаты Сталина:

«Правительство СССР и правительство Германии поставили перед собой задачу навести мир и порядок на территории бывшей Польши и обеспечить живущим на этой территории народам мирное существование, которое бы соответствовало их национальным особенностям. Неслыханный по своей быстроте распад государственного организма Польши, являющийся неопровержимым доказательством его нежизнеспособности, устраняет причины для продолжения войны и в Западной Европе. Даже слепые теперь могут видеть, что польское государство в его прежнем виде и на прежней территории не может быть восстановлено. Между тем, война Англии и Франции против Германии ведется под флагом восстановления Польши. (Сталин дописал: ≪Поэтому≫) дальнейшая война не может быть оправдана ничем и является бессмысленным кровопролитием. Прекращение этой войны отвечало бы интересам народов всех стран.» [1]

Перед нами типичный документ Realpolitik, которая всегда строилась на принципах цинизма и ослабления/уничтожения стран-конкурентов, а также представителей тех слоев общества внутри страны, которые противились методам бесчеловечного цинизма и тоталитаризма, другими словами либеральных представителей общества. В 1939 году до сформулированного понятия гибридной войны было еще далеко, но средства, применяемые политиками, явно были из арсенала таких войн. Фашисты обкатали их на поджоге Рейстага, а Советы на колоссальном эксперименте, под названием индустриальный скачок, за счет миллионов тех, кто остался в лагерях навсегда. Сталин правит передовую статью в Известиях от 9 октября 1939 года. Позади польская кампания, захват трех стран Балтии. Повторюсь, это демонстрация бесчеловечной политики Сталина и Гитлера, когда жертва с помощью манипуляций в прессе превращается в агрессора и виновного в своих бедах.

С августа 1939 года и до середины 1941 года тенденция «дружбы» между двумя схожими режимами сохраниться. Однако в самом начале прихода Гитлера к власти в Германии советский идеологический официоз был настроен негативно, что, так или иначе, нашло отражение в рассказах 30-х годов упомянутых выше советских авторов. Поскольку советский режим под маской “самого справедливого государства” был близок к европейским тоталитарным и фашистским режимам, советские писатели знали, о чем они пишут. Так В. Шаламов на похожую тематику, коричневой чумы, написал несколько рассказов. На наш взгляд, это была рефлексия на тему диктатуры и государственного террора, которая по известным причинам была табуирована внутри Советского Союза в силу схожести режимов.

«Жизнь человека в опасности, - а что важнее жизни? Сам умирая, доктор спасает жизнь двух человек. А может быть, и третьего, самого себя. У начальника тюрьмы ведь есть человеческие чувства. Благодарность. Но если доктор Аустино умрет, все же он сделал благородное дело. Солдаты увидят, расскажут другим - весь город, весь мир будет знать, какой благородный человек доктор Аустино. Он не может не пойти. Он хочет жить. Хотя бы еще сутки. [2]

Как видно газетная пропаганда не прошла даром. Мало того, что Шаламов невольно, на наш взгляд, связывает два режима, он еще и критикует социал-демократию, в русле традиционной критики за лояльность, терпимость и открытость. И в финале автор «убивает» европейского демократа, интеллигента, который ничего не может противопоставить насилию, как и российские демократы ничего не могли противопоставить сначала царизму, а потом красному насилию и сталинизму.

«И на сводах подвала соликамской милиции я нашел письмена, сделанные простым углем огромными буквами по всему потолку: «Товарищи! В этой могиле мы умирали трое суток и все же не умерли. Крепитесь, товарищи! »[3]

Это цитата из Колымских рассказов Шаламова. Нам в детстве говорили в школах о нечеловеческом нацистском режиме, о зверствах гестапо. Скажите, есть ли разница в тюрьмах? В условиях содержания? У Мальро в одной его повести есть описание тюрьмы и сидевших там арестантов [4]. Так вот, никакой разницы между тюрьмами нет, пример тому, фитата из Колымских рассказов Варлама Шаламова. Что коммунисты, что фашисты пользовались одними и теми же методами, методами уничтожения в человеке всего человеческого, еще задолго до его физической смерти.

Чтобы человеком легче управлять, необходимо лишить его памяти, истории его страны, его города, его семьи. У Андрея Платонова летчик Зуммер осматривает комнату, которую снимал и видит «фотографии и старые дагерротипы предков, и родственников хозяина дома этого крестьянского дома, целые умершие поколения. Они были счастливее нынешних людей. Но почему?» [5]. Потому, что это основа общества, не фотографии, а память о своих предках, о способе их жизни и принятой философии. Отсюда, при тоталитарных режимах желание, заменить «старые дагерротипы» портретами вождей на одной стене, а стену напротив завесить картинами ударниц, спортсменов, военных, сеятелей, с радостными лицами, строящих новую жизнь, новую реальность.

Когда я читал роман Юрий Домбровского Обезьяна приходит за своим черепом, я не знал о сроках его создания, но ощущения были такие, что писал его автор в 60-ые годы 20 века. Я почти не ошибся. Начинал Домбровский писать уже в самый разгар войны в 1943 году, а закончил и опубликовал его в 1959 году, в самый разгар оттепели. Антифашистский пафос больше не было необходимости скрывать, однако, меня поразило другое, пафос гуманизма, ненависти к фашизму, как античеловеческому режиму, оказался размыт знаниями о другом режиме, которые автором были подчерпнуты из личных взаимоотношений с советским режимом. При чтение романа перед глазами, странно почему, возникли кадры хроники Обыкновенного фашизма 1965 года, в котором авторы, режиссер Михаил Ромм и автор сценария Майя Туровская, анализировали генезис фашизма и искали причины победы Гитлера в начале 30-х. Ведь была же оппозиция, был Рот Фронт (Rote Front), были коммунисты, были социал-демократы, почему же не они, а Гитлер победил на выборах? И находили причины в разобщенности демократических сил, а так же в их нежелании помогать коммунистам. Версия в слабости, в разложении либерально-демократических сил на Западе, была любимая мантра большевистской философии на всем протяжении существовании Советского Союза, естественно находила «выход» в творчестве советских мастеров слова.

И еще пару слов о фильме Обыкновенный фашизм, поскольку он сейчас также может быть элементом разоблачения того режима, котором работал и жил великий М. Ромм. Запомнились кадры тренировок морской пехоты армии США. А за кадром режиссер говорил, что урок фашизма ничему и никого не научил и нынче некоторые бравые политики, военные («американская военщина») считают, что в мире можно навязывать свою точку зрения силой, попирать основы демократии. Сейчас эти кадры и закадровый комментарий понимается иначе, и эти силы можно обнаружить не где-то за океаном (вот Михаил Ромм был бы удивлен!), а совсем рядом.

Не знаю, насколько критически относились Михаил Ромм и Майя Туровская к советской действительности и официальному идеологическому дискурсу, но в советской литературе и кинематографе была распространена практика «зеркальности», когда внутренние проблемы, существовавшие в советской стране, преподносились так, словно весь негатив существует только в буржуазном мире.

«— Вы железный человек, — сказал Ганка, — и, знаете, я это понял почему-то еще тогда, когда мы играли с вами в шахматы. Такие только и нужны в наше время.»[6]

Это один из персонажей романа Домбровского Обезьяна приходит за своим черепом жалуется на свои «родовые», интеллигентские слабости. Это не просто демонстративная слабость. Это признание в неспособности интеллигента противостоять насилию и террору. Этим и пользуется диктатор, зная, что страх, съедающий душу, легко подавляет любое сопротивление. Сам институт западной демократии и существования интеллигенции построены на принципе делегирования полномочий по защите индивидуальных свобод коллективному защитнику-государству. Этот консенсус существует при условии большого процента тех, кого эти правила устраивают и до тех пор, пока не нарушается баланс сил, при котором маргиналы способны захватить власть. Другими словами эта система по защите демократии существует, покуда самой демократии ничего не угрожает.

В другом романе Домбровского Факультет ненужных вещей опять мы являемся свидетелями беспомощного плача интеллигента:

«Давите же нас, вечных студентов и вольных слушателей факультета ненужных вещей. К вашим рукам и солдатским сапогам, которыми вы топчете нас, мы должны припадать, как к иконе. Так я скажу, если вы правы и вы играете эту последнюю войну. Ох как будет страшно, если кто-нибудь из вас — фюрер или вы, вождь, ее выиграете. Тогда мир пропал. Тогда человек осужден.

На веки вечные, потому что только кулаку он и служит, только кнуту и поклоняется, только в тюрьмах может жить спокойно.»[7]

«При Ленине только этот шут гороховый, Муссолини, мог появиться. Но как явились вы, архангелы, херувимы и серафимы — как это поется: стальные руки-крылья и вместо сердца пламенный мотор, — да начали рубить и жечь, так сразу же западный обыватель испугался до истерики и загородился от вас таким же стальным фюрером.»[8]

Ну вот, есть же точный ответ. Пусть тут Домбровский мыслит в русле, присущем многим идейным большевикам, считавшим, что Ленин — хорошо, а Сталин лишь исказил так называемые «ленинские принципы». Отсюда «допуск» Муссолини, и очередной камушек в огород либерализма Европы. Но все же черным по белому: большевизм и гитлеризм, братья близнецы. Если Шаламов не говорил прямо, не думал, или не успел сказать или промолчал, то Домбровский не только додумался, но зафиксировал это. И Гитлер, и Сталин, и Ленин одного поля ягода.

Система переноса действительности

Собственно перенос негативных реальностей из советской действительности в иную, заграничную, европейскую мы наблюдаем в другом рассказе Шаламова Возвращение. Странная закономерность: в ранних рассказах отсутствует советская действительность, видимо, чтобы не повторять лживо описательных опусов Фадеева, Гладкова, Катаева, Шагинян и пр. когорты членов союза советских писателей Шаламов опускает свои сюжеты в иностранную действительность.

Как только писатель переходит на родную почву, разрабатывает сюжеты из окружавшей его жизни, сразу начинается штамповка литературы в духе горьковско-сталинского социалистического реализма про стахановцев, комсомолок, про ударный труд и отказ от личной жизни во имя побед родины и пр. Например, так в рассказе На заводе коммунизм, как и полагается модерну, молодому вероучению порождает свои мифы. Героиня рассказа Паня Шпагина, образец «нового человека», красавица, молодая, всеми желаемая, модерну желанная, проснется однажды и взглянет в зеркало... А там ничего, чем в свое время манил и соблазнял модерн, ни молодости, ни красоты, ни здоровья, ни времени в запасе. Только оскомина несбывшегося будущего, на фоне пустот индустриального пейзажа.

Шаламов хотел быть певцом нового времени, но его приняли против его воли в стальные и тесные объятия большевики, и пришлось писателю петь о них, чтобы иногда иметь допуск к новому времени. Так продолжаться долго не могло. Скоро проект нового времени окончательно свернули или закрыли.

Еще один пример переноса реальности советской в имагинативную реальность Запада. В приведенной ниже цитате Домбровского можно проследить табуирование колонизационных и межнациональных проблем внутри Советского Союза. В фильме Цирк Григория Александрова, снятого в 1936 году в финале один из персонажей говорит, что ему все равно, кто родится от связи американской беженки и белокурого большевика: «черненькие, беленькие, красненькие, хоть голубые, хоть розовые в полосочку, хоть серые в яблочко, пожалуйста!» [9] Режиму, действительно все равно, с каким цветом кожи будут его подданные, лагерь и террор уравняют любые расовые неровности и национальные шероховатости. И теперь цитата из Домбровского:

«Тут уж действует логика: если ты отрицаешь право немца бить еврея или стряхивать поляка с его земли, то сразу же оказывается недоказуемым — да нет, нет, попросту абсурдным — и право француза владеть арабом, и право англичанина выколачивать деньги из индуса.»[10]

Странная и показательная для подцензурного автора логика, есть немцы, бьющие евреев и поляков, есть французы и англичане в позе хозяина по отношению к покоренным народам. И все это — очень плохо! Вот только почему-то в цепочке этой отсутствует эстонец и башкир, чукча и казах, украинец и карел и прочие народы, размытые и разбросанные рукой империи. И это хорошо?

Задача советского читателя читать между строк, иначе весь смысл прочитанного «схлопывался» вместе с захлопнутой книгой. Это была сверхзадача читателя, у писателя каковой была вкладывать дополнительный смысл в это же межстрочное пространство свободы.

Читаешь этот роман между строк и ощущаешь скуку от безысходности и неотвратимости вечной диктатуры в стране, в которой роман был создан.

Теперь обратимся к рассказу По небу полуночи, написанный Андреем Платоновым в 1939 году. По сути, это протестный рассказ, рассказ поучение и рассказ – поддержка всем, кто страдал от большевиков и энкаведешников, и даже, больше! Это рассказ — инструкция, призыв к активности. Вот, где инженер Платонов и все его кочующие герои находят лазейку для протеста против индустриализации, нечеловеческих темпов рытья котлованов по всей стране и уничтожения всего человеческого сейчас, во имя счастливого человечества в необозримом и туманном будущем!

Здесь Платонов не заботиться о метафорах, он откидывает эзопов язык и прямо противоречит своему раннему творчеству, с «неусомнительными» персонажами, строящими большой мир. Платонов в одном месте даже устраивает настоящий творческо-мировоззренческий «батл» с романом Время, вперед! Валентина Катаева. Другой взгляд, чистый вид на цементно-бетонных ударников, ударных строек 30-х.

«Заключенные в этом лагере работали на тяжелых земляных работах; они строили земляные насыпи для новых автомобильных дорог и планировали посадочные площадки для аэропланов. Эрих много раз видел, как работали арестованные; они рыли лопатами землю, и движение их походили на движения людей, живущих в сновидении. Глаза одних, побледневшие и выцветшие от постоянной тоски, испуганно и робко смотрели на постороннего, свободного человека, у других в глазах светилась жизненная ненависть к свободным, как своим врагам, — почти счастливо чувство.» [11].

Естественно, что отказываясь от метафоры, Платонов вынужден был переносить «лагерь» в стан врагов, заграницу. Важен сам факт инакомыслия, который рано или поздно даст новые силы к сопротивлению. Если у фашистов есть сомневающиеся летчики, значит и у большевиков есть инакомыслящие, готовые восстать против смерти!

О схожести допросов и методов у большевиков и фашистов

После того, как мы заглянули в зазеркалье и убедились в схожести двух тоталитарных режимов в целом, можно рассмотреть частности, например, проблему следственно-допросной системы.

От Солженицына уже нам известны особенности ведения следственных мероприятий и методов допросов обвиняемых. Кроме Платонова, который лишь косвенно столкнулся со сталинскими лагерями, и Шаламов, и Домбровский лично прошли весь этот голгофный путь развоплощения человеческого в человеке. Стиль допроса известный автору лично, при котором обвиняемому ничего не предъявляют, а заставляют или оправдываться в несуществующих проступках, или искать/выдумывать обвинения самому себе. Подчеркну, их не объявляют задержанному, а мучительно заставляют искать причины самостоятельно, т.е. заниматься самоосуждением за любую нерегламентированную мысль, за любое мысленное проявление свободы.

«А самое-то главное — не смей никому говорить, что не знаешь, за что тебя забросили сюда. Должен знать! Обязан! И переживать свою вину тоже обязан! А главное — каяться должен! И вздыхать! Иначе же ты нераскаянный. Ничего не понял. А знаете, как теперь допрашивают? Первый вопрос: ”Ну, рассказывайте”.— ’’Что рассказывать?” — ’’Как что рассказывать? За что мы вас арестовали, рассказывайте”. — ’’Так я жду, чтобы вы мне это рассказали”. — ’’Что? Я тебе буду рассказывать? Да ты что? Вправду ополоумел! Ах ты вражина! Ах проститутка! А ну-ка встань! Как стоишь? Как стоишь, проститутка?” — там это слово особенно любят. ”Ты что, проститутка, стоишь, кулаки сучишь? В карцер просишься? У нас это скоро! А ну рассказывай!” — ”Да что, что рассказывать?” — ”Что? Мать твою! Про свою гнусную антисоветскую деятельность рассказывай! Как ты свою родную советскую власть продавал, вот про что рассказывай!” И матом! И кулаком! И раз по столу! И раз по скуле! Вот и весь разговор.»[12]

Поразительной смелости слова, читая их, понимаешь силу «оттепели» и начатый ею процесс десталинизации, и веру в нее медленно сбрасывающегося с себя тоталитарные страхи интеллигента. И, главное: разочарование, последовавшее сразу после свертывания хрущевских полуреформ и прихода к власти Брежнева. Вернемся к главной теме. Откуда все эти мальчики двадцатилетние, которые пришли в НКВД работать следователями, «будильниками», как клеймит их Домбровский, и, откуда тысячи и миллионы доносов от обычных советских граждан? Можете не отвечать. А откуда тогда все братки и рэкетиры в 90-е, все бандиты и менты? Вроде мультики такие добрые, песни такие красивые, литература такая востребовательная и самая читаемая, дружба такая интернациональная… И вдруг, такие уродцы-буратины. Все это является закономерным результатом исторического процесса развития личности и общества в тоталитарной империи. Все подчинено законам хамства, ненависти, и неважно, каким богам служат в империи, просто идет борьба за власть и богатства, как было до и после большевиков, или мозги промывают идеологическим коктейлем, как при большевиках и чекистах, все одно, смысл исторического и онтологического существования на этой территории один - не дать ни одной возможности проявиться в человеке человеческому, а о следующей ступени, о духовном, говорить не приходится.

Вот еще одна характеристика следователя НКВД из того же романа:

«Тот, кто сидел перед ним, был бездарной и скучной скотиной, выуженной ловцами душ человеческих, вернее всего, со дна какого-то вуза, где он вяло перетаскивался с курса на курс. Его приметили и вытащили за душу, распахнутую настежь, за любовь к искренним разговорам и исповеди в кабинете профкома, за способность все понимать и все считать правильным, за то, что среди студентов у него была масса собутыльников и ни одного друга. К тому же он был мускулист, горласт и на редкость бессовестен. Если бы кто-нибудь к тому же его назвал еще аполитичным, он, конечно, искренне обиделся бы, но он был действительно глубоко аполитичен, и аполитичен по самому строю души, по всей сути своего сознания и существования. То есть он был, конечно, аполитичен в том специальном готтентотском смысле этого слова, когда человек считает справедливым только такой строй, который нуждается в таких людях, как он, выделяет их, пригревает и хорошо оплачивает. Все остальное, что несет этот строй, такие люди принимают автоматически, но преданы-то они действительно не только за страх, но и за совесть, и поэтому враги существующего порядка вещей и их враги.» [13]

Какая верная характеристика и конкретного энкаведиста и основной массы советского народа.

Главный смысл, наверное, всего творчество Юрия Домбровского заключается в простой фразе: так невозможно жить. Это не жизнь, а какое-то бессмысленное, безвольное пробегание по жизни, где все зависит от невидимого монстра, названного советским государством, когда твоя жизнь осуществляется под знаком тотального контроля, переходящего со временем в болезненный самоконтроль. Были в этой жизни и любовь, и творчество, и карьера, и рождения и смерти, весь цикл, но все это было таким, словно все эти составляющие существование человека онтологические, экзистенциальные элементы от человека в принципе не зависели. Ни карьерой, ни творчеством, естественно, ни даже смертью, и даже любовью не управлял человек независимо. Так, будто эти перечисленные понятия и события являлись декорацией, фикцией, какой-то условностью или только намеком на возможную свободную жизнь со всеми ее радостями и бедами. Но беда была в том, что человек был в плену у Левиафана, от него ничего не зависело, его задача была лишь вписаться, выставиться каким-то пунктиром в общий безжизненный поток.

Моральные метаморфозы

В платоновском рассказе По небу полуночи действует немецкий летчик Эрих Зуммер, получивший задание бомбить мирные города или деревни в Испании. Зуммер, как и полагается у Платонова тонко рефлексирующий человек, постоянно взвешивающий собственные поступки с точки зрения борьбы добра и зла в человеке и обществе. Общество давит на человека, на героя рассказа, «потому что открытые чувства и мысли человека становились для него все более смертельно опасными» [14]. И вот, предположим, что у нас есть возможность поменять фамилию и имя у героя, сделать из него советского летчика? Отзеркалить ситуацию и всю драму, то получиться… Т.е. ничего не поменяется, потому что, при любой тирании, любой человек меняется под давлением и предает свой духовный облик. Тоталитаризм и человеческое несовместимы, не важно, какого оттенка тоталитаризм, все равно это будет не жизнь, а имитация жизни, биологическое существование. Кроме фанатиков, кроме верующих, о которых упоминал Шаламов, как о тех, кого невозможно сломать даже в лагере. Кстати, сам Шаламов, не был духовно сломлен, но надлом витальный присутствовал у него всегда, после лагеря и до лагеря. Это две разные реальности или два разных человека и подтверждением тому служит поведение писателя в конце жизни, в момент угасания его сознания, накануне смерти, когда он повязывал старое полотенце вокруг шеи, как когда-то шарф, кишащий вшами в зоне.

Героя платоновского рассказа, Эриха Зуммера можно назвать переродившимся Макаром, усомнившемся в легитимности страны, в которой он/они существовали. И рассказ отказом летчика бомбить испанские земли не заканчивается. В финале Зуммер возвращается к себе, но печать прожитых лет и времени утрат оставили следы на лице и в душе спасенного им мальчика. По сути, Платонов изображает сумасшествие, вход во мрак, на темную сторону жизни. Он будет убивать врагов, сражаясь на стороне республиканцев, но это будет всего лишь безумная машина смерти, танцующая танец Смерти. Невозможно остаться собой, просто перейдя грань, просто разменяв одно зло на другое. Через такие метаморфозы проходили советские граждане, меняясь не только внешне, но и деградируя внутренне. Таким же процессам впоследствии подвергнуться и Примо Леви и Виктор Франкл. Один станет основоположником логотерапии [15], а второй через десятки лет после освобождения сведет счеты с жизнью, со своим прошлым, поскольку утверждал, что выжить в лагере невозможно, если ты выжил, значит, ты уже не совсем человек. И в этом выводе итальянский поэт и философ [16] был близок с Варламом Шаламовым, который так же считал, что лагерный опыт невозможно объять, освоить и объяснить в силу его жесточайшей бессмысленности.

В романе Хранитель древностей впервые в советской литературе мы встречаем особенного персонажа, старого большевика, сознательного, чудом выжившего, и к концу жизни поменявшего собственные убеждения. Кажется, не встречал до сих пор такого, чтобы старый большевик, участник гражданской резни в конце 50- х обратился к Богу, пусть даже перед лицом смерти [17].

«Убеждения большевиков были убеждениями людей без скепсиса, даваемого культурой, нечто вроде религиозных убеждений, на которые опыт, конечно, влияет, но мало — всему находится объяснение в рамках самой религии» [18]. В данном случае стоит согласиться с мнением Амальрика. Никакие ссылки, тюрьмы и допросы не могли поколебать веру старых большевиков, поскольку вера базируется не на практическом, объективном опыте и , соответственно, опыт не в состоянии поколебать веру.

У Шаламова мы практически не встречаем такого типа, и сам писатель, несмотря, на отца-священника, не только не обратился к религии, но, в целом остался адептом советского строя, похваливая Ленина («кратчайшая линия от Февраля к Октябрю есть ленинская прямая.») [19].

Домбровский демонстрирует истоки тоталитарных режимов:

«Идея покорения мира родилась не на поле сражений, не в громе пушек, не в огне и дыму, а в тихих кабинетах физических, медицинских, антропологических химических лабораторий.»[20]

Да, да, читатель, та самая арендтовская «банальность зла». О банальности ли зла пытается поведать нам Юрий Осипович, осмыслить эту идею. Перед нами персонажи романа Хранитель древностей, которые в силу исторических событий и времени, в котором они оказались, заняли ту или иную позицию. Карцер сын садовника, разбогатевшего в начале 20 века, теперь служит фашистам. Каким образом обычные, средние граждане становятся не только массой, слепо ведомой фюрерами и вождями, но исполнителями преступных приказов. Карцер все понимает, все знает. Он ищет ответы в себе, но не находит их. Вероятно от того, что зло существует на таком банальном уровне, что найти истоки и причины не представляется возможным, слишком все на поверхности, слишком все очевидно.

«Он сидел час, другой, третий, на четвертый час двери отворились, и в коридор посыпали люди: военные — кто так, кто в ремнях; девушки-блондиночки с гривками, дамочки в пестрых кофточках; прогрохотали железом трое рабочих, и один на плече тащил лестницу; затем куриными шажками прошелестела строгая благообразная старушка, такая, что ее хоть в президиум, хоть в храм Божий.»[21]

Как же этот момент напоминает короткометражку Ласло Немеша [22], где скромная секретарша Третьего рейха коротает за работой время, в то время, как рядом, за дверью, за окном убивали евреев [23]. Так и тут время шумно жило в этом коридоре, а нужен этот шум был для того, чтобы заглушить то беззаконие, которое творилось на просторах Страны Советов.

Yarr Zabratski