Есть тексты, которым очень тесно в прокрустовых штанах какой-либо одной, признанной всеми книжными мудрецами и докторами научной дисциплины. Я говорю о книге аббата Прево и художественной литературе. Роман, или герои его, кавалер Грие и девица Манон Леско, давно перешагнули границы того пространства, в котором родились. Сегодня этот текст больше о культуре, об истории переломных эпох, об истории человеческих желаний и мятежного духа, который не может найти себе приюта на пепелищах традиционной культуры, в разбитых витражах теперешнего часа.

Роман Антуана Франсуа Прево — это история о человеке, который восстав против времени, сам не подозревая этого, но не рассчитал собственных сил и ресурсов. Умный бунтарь Мартин Лютер, несмотря ни на что не отказался от менторской фигуры Отца, переместив ее с небес на… в то пространство, где обитает ежедневно человек, сократив расстояние между вызовов и ответом, между импульсом и отдачей. Модернист Фрёйд, замученный отцовскими фигурами в жизни реальной и в жизни метафизической, заменяет их фигурой психотерапевта, заботливо склонившегося над кожаной кушеткой. Но это будет позднее. Герой текста аббата Прево находился в самом начале мировозренческих, культурных перемен европейской истории. Поэтому он обращается к тем возможностям, которые были от него на расстоянии вытянутой руки. В поисках такой фигуры или ресурсов кавалер Гриё обращается к девице Леско, в которой находит такие глубины Любви, которые сохраняют в нем не только все человеческое, но то сокровенное, что позволяет человеку приблизиться к своим Небесам, вновь подняться вглубь себя и не боясь всмотреться в фигуру строгого, но любящего Отца, отца Истории, у которой нет конца.

Новый Иов?

В разное время, разные исследователи согласно цензуре или моде времени фокусировались на этических, психологических, социальных трактовках характеров и поступков кавалера Грие и девицы Манон, но меня, в первую очередь, интересует сторона историко-онтологическая, связанная с влиянием самого времени на человека и изменения его мировоззрения под давлением времени. Для меня актуально не ангажированное предъявление «обвинения обществу» в моральной деградации человека, а неспособность самой личности противостоять соблазнам или правила общества. Другими словами, можно сказать, что не причина/причины, а последствия тех этических процессов внутри самого человека в фокусе моего внимания. Нечего пенять на общественное зеркало, если решили в него глядеться каждое утро. Таким образом, понятно, что я говорю, в данном случае, не о том, что бытие, то бишь, общество формирует сознание человека и не о «нравственном» падении, связанном с секуляризации жизни европейца после Реформации и, особенно, после французской революции в конце XXVIII века, а о реакции самого человека и его решения.

В своем «Предуведомлении…» Прево характеризует Грие, как «…юношу, который, отказавшись от счастья и благополучия, добровольно подвергает себя жестоким бедствиям; обладая всеми качествами, сулящими ему самую блестящую будущность, он предпочитает жизнь темную и скитальческую всем преимуществам богатства и высокого положения; предвидя свои несчастья, он не желает их избежать; изнемогая под тяжестью страданий, он отвергает лекарства, предлагаемые ему непрестанно и способные в любое мгновение его исцелить…» [i]

Итак, перед нами, дамы и господа, новый Иов, нет, именно, Новый Иов, разменявший все, что у него было, а было очень много, очень много, на любовь к женщине. Библейский Иов никогда бы не обменял даже паршивую овцу на любовь к женщине. Мы даже не знаем имени жены Иова, по всей видимости, женщины набожной, мягкосердечной и преданной, какой и полагается быть женщине в мире, созданном из ребра ее мужа. Но… вы понимаете, что я имел ввиду, когда говорил чуть выше, что не современное бытие или прошлые патриархальные привычки формировали мировоззрение нового человека. Речь идет о двух направлениях: первое — это возможность проявить все свои способности и таланты в новом, быстро меняющемся мире и поставить себя на центральное место в новом храме антропоцентристской не-религии. Второе — противопоставить себя внутреннего, внешнему миру, миру, пообещавшему рай на территории планеты Земля. Отказаться от материального храма и внешнего ритуала, ради внутреннего Дома и прямого контакта с тем Богом, в которого человек верит.

В отказе кавалера Грие от благополучия и, главное, от упорядоченной до конца дней земных жизни во имя любви, я предусматриваю его способность и готовность идти другими путями к внутреннему центру. А жертвовал он не просто статусом, своими будущим наследством, а именно установленным в обществе положением вещей. Это был второй путь — путь извне в центр внутреннего мира. Это был его, выбранный им самим (в отличие от первого Иова), способ проверки своей веры и своей готовности пожертвовать всем ради любви. И таким образом, это характеризует его как нового человека Нового времени, принявшего вызовы эпохи и отправившегося в путешествие сквозь пространства, вглубь времени и себя?

Он является новым человеком, каким его понимал Вебер, каким его понимал Маркс – этаким протестантом от культуры, вышедшим из лона традиционной культуры, но и поправшим все старые устои и заповеди, ради личной свободы, ради личной ответственности. Но в таком случае и любовь превращалась в слабого помошника, ибо такая любовь, также отказывалась от традиций нового завета, апостольских слов о всемогуществе, всепрощение и вечности любви. Но и новая любовь, следует признать, вбирала в себя все проявления человеческой жизни: страсть, похоть, пот, запах и вкус, а не только нечто бесплотное, возрожденческое, в котором прекрасная дама помещалась в пустозвоный алтарь, где жизнь отражалась только игрой света от горевших по праздникам свечей. Рано или поздно ботичеллиевская Весна должна будет превратится в набоковскую Лолиту.

Распространив свое влияние на весь мир, сделав себя центром вселенной человек, парадоксальным образом, утратил связь с миром, связь, которая обеспечивала его устойчивой картиной мира на протяжении как минимум полутора тысячи лет. Такие люди перечеркивали спокойное будущее, ради собственной предприимчивости, ради странного импульса, исходившего изнутри. Предусмотренное старыми уставами будущее больше их не устраивало. Кавалер Гриё впитал все противоречия эпохи. Любовь и страсть, путь вглубь и восстание против Отца, попрание внешних приличий, когда речь касается его чести и соблюдение этих самых приличий, когда речь касается желаний и, предоставлений комфорта, богатства для его любимой. Его жизнь, его путь, он сам был соткан из таких противоречий, которые и составляли суть его мучений, его жизни.

Иначе, как можно понять бунт Гриё против… нет, не против традиций, ибо именно ими и старым законом он был уже окружен как защитой и возвышался над всеми прочими представителями, кои не относились к аристократической ветви, но бунт против отца, во имя личной свободы. Такой бунт предполагал в начале своего пути, что у самого бунтаря не будет сыновей… Или же он будет со временем сам отвергнут/опровергнут собственными наследниками. Обладая богатством, положением Гриё не обязательно было бунтовать. Но любовь… Какова роль его любви к Манон Леско? Страсть, желание или любовь? Вот в чем вопрос! Об этом чуть ниже, когда мы будем говорить о Манон Леско и прочих «блудных дочерях» порочного времени.

Однако, вернусь к мысли о противоречиях. С одной стороны, кавалер Гриё — это бунтарь и ниспровергатель старого, с другой, он отдается любви, все приносит на алтарь ее. Он готов трудиться, открывать новые континенты, строить там города, убивать, красть и все это во имя любви к Манон. Способна ли его любовь абсорбировать столько жестокости? Трудно сказать. Видимо не случайно Прево умерщвляет девицу Манон Леско в далекой и дикой стране.

Бежав из Старого Света в манящую и таинственную Луизиану Грие и Манон столкнулись со старыми порядками. Племянник губернатора стал домагаться прекрасного и опытного тела Леско. Таком образом, получается, что Прево является одним из первых, кто развенчивает миф о рае на земле, о прекрасной Утопии социальной гармонии. Еще не все утопии были написаны, кроме трудов Кампанелла и Мора, а аббат Прево уже предвидел печально будущее. Отправившись к берегам далекой Луизианы в поисках земного рая, герои столкнулись с явлениями старого мира, увы. Но, таким образом, у кавалера Гриё открывается истинный путь его служения любви.

Черты нового человека

При всех чертах, которые характеризовали его, как человека нового пошиба, у кавалера Гриё сохранялись и старые черты-привычки [ii].Он легко поддавался самообману и легко верил, легко, как того требовала старая жизнь, в которой слово сказанное, а тем более написанное не отличалось количеством трактовок.

В тяжелый момент своих взаимоотношений с Манон и с окружающими он взывает не к чувству чести, уровню образования. Он говорит о своем душевном страдании, о томлении духа без любви, разве это не признак любви? Он любит ее жертвенно и при этом готов играть в затеенные ею игры, почти превращаясь в сутенера. Он готов отказаться ото всех соблазнов бренного мира, но от ее тела не готов отказаться ни за какие коврижки. И все же:

«Не будем говорить о высоком происхождении моем и чувстве чести; все это доводы слишком слабые, чтобы вступать в соревнование с моей любовью; но сама любовь, неужели вы не чувствуете, как стонет она, оскорбленная и истерзанная неблагодарною и жестокою возлюбленной?..» [iii]

И эта «оскорбленная и истерзанная любовь» дает ему право называться человеком, не человеком разумным, не человеком нового времени, а Человеком, созданным по образу и подобию, ибо в своем падение и ничтожестве, он находит пути к возрождению и действию в новой жизни. Отвергнув старые устои и каноны, Гриё и, такие как он понимают, что невозможно ссылаться на них и требовать от новой женщины покорности только потому, что он дворянин или потому, что она однажды (ночь, месяц, полжизни) принадлежала ему.

Кавалер Гриё (или господин Прево) сохраняет в себе старый патриархальный тип мужчины. Единственным его отличием от его отца или друга заключалось в том, что в женщине он готов был принять не только ее покорность. Он отличался от последователей своих, от мужчин модерна, героев Д, Аннунцио тем, что те видели в женщине источник мужской радости и цель мужских завоеваний. Это мужчина, который перед лицом любви позволил себе быть слабым. Он перестал быть рыцарем, но еще не стал мельником или журналистом. Мужчине еще не позволялось тогда быть слабым, а женщине — самостоятельной.

В одном месте он признается в своей слабости, а следовательно, оставляет такое право и за своей прекрасной Манон. Вот:

«Мы, люди, так сотворены, что счастье наше состоит в наслаждении, это неоспоримо…» [iv]

Здесь он пытается оправдаться понятными средствами или доводами и потому опускается очень низко, впервые за все время романа. Ибо не тюрьма, азартные игры и унижения ради любви унижали его более, чем эти словесные признания в голой физиологии. Осознание наличия плотского, материального в его любви делает это признание еще более печальным, ибо за ним стоит неизбежно печальный исход этой любви. Отправившись на поиски новых земель внутрь себя и вооружившись любовью, он не отказался от материи, от корпуса, от остова, в конце концов, от тела, наверняка прекрасного, но подверженного тлению.

Сила Иова библейского была в любви к Абсолюту и в смирение, новый Иов, к сожалению, выбрал путь любви (в том числе и плотской) и восстания, не зная тогда еще, что этот путь — путь в никуда. Не "падение", но восстание Гриё мы наблюдаем, когда он отказывается от сана и вторично связывает свою судьбу с Манон. Это делает ему чести, это возвышает его в глазах наших, его потомков, но, познав собственные глубины, но, оставшись наедине, невозможно вписаться в картину пост-патриархального мира, невозможно увидеть ее целостной,не дефрагментированной.

Постоянство в непостоянном мире

Люди Нового времени, которые за тысячу лет так и не смогли разобраться в философских объяснениях Блаженного Августина о сущности Времени [v]. А также, вооруженные/разоруженные лютеровским переводом Библии, размноженном на станках печатника с удивительно символичным именем Мельхиор, так и не могли сформулировать и понять этот постоянно ускоряющийся ход времени, превратившийся в механический, механистический отсчет дневных сроков человека. Золотые века сменялись Серебряными, потом Бронзовыми и, вот мы, давно живем в радиоактивном «деревянном», но время по-прежнему не подвластно нам.

«Я стал несчастнейшим из людей именно благодаря своему постоянству, хотя, казалось, вправе был ожидать сладчайшей участи и совершеннейших даяний любви» [vi], — горюет о себе кавалер де Гриё. Давайте разберемся, с этим «постоянством», о котором говорит кавалер. Откуда постоянство в мире, в котором больше нет ничего стабильного и постоянного, а главный герой печальной повести и является одним из адептом этой новой морали? Почему же он скулит так жалостно на свою судьбу? Здесь мы встречаемся с еще одним противоречием, которыми напитаны жизнь и натура де Гриё. Отказываясь от картины патриархального постоянства, в которой всем и вся расписаны роли и действия до конца их дней, он при этом требует или мечтает о постоянстве в любви. Это противоречие сыграли с ним злую шутку, Грие не понял или не смог разрешить для себя этого противоречия. В мире, где все возможно и нет ничего стабильного, в котором ты сам нарушаешь многие табу и заветы старого мира, невозможно требовать от других, чтобы они соблюдали хоть какие-нибудь правила. Этих правил нет, а если они и появляются, то хватает их не надолго. Менее чем через полсотни лет доминирование аристократии раствориться вместе громоздкой эпохой Средних веков, какой войдет эта историческая эпоха в научную историографию. А еще через сто пятьдесят лет и буржуазия уйдет проторенной дорогой, во вслед аристократии, унося с собой прекрасные семейные воспоминания о «родовых гнездах», с мебелью, архивами, библиотекой и вишневым садом. Но де Грие не может этого пока понять, гонимый голодом любви, он был ограничен в «зрении», его кругозор естественным образом был ограничен. Он нуждается в любви. Именно нужда ее гонит, но нужда иного рода. Нужда времени, скоротечного нового времени, стоявшего на пороге. Нужда нового «зрения» или кругозора запускает механизм его путешествия. Избрав женщину, как некий берег или пространство, к которому он будет стремиться на протяжение всей своей короткой жизни, он сам обрек себя на то, что достигнуть этого берега в реальной жизни будет невозможно.

Прево невольно открывает перед нами тайные механизмы нового процесса, о котором сам автор не мог догадываться в силу нахождения в определенной исторической точке. Речь идет о процессе или жизнепроизводстве, в котором сам процесс становится целью. Не результат или итог целой жизни человека или какого-то отдельного его фрагмента, а именно бесконечный процесс без конца и уже без обозримого начала. Что происходит в фабульной части произведения с кавалером Грие? А вот что! Как только он терял Манон Леско, он находил невидимый и мощный источник внутненних сил боротся за нее. Но как только он заполучал ее, через некоторое время он не находил в себе сил или ресурсов удержать ее при себе. Она постоянно ускользала от него, незаметно для него, да и для себя в том числе. В эпоху зрелого модерна эта тенденция в новых идеологиях 19 века приобретет черты «земного рая», от которого масс будет отделять лишь промежуток времени и «неправильное» мироустройство общества. Отодвигая черту или приход этого рая на земле, в котором будет сад даже в космосе, различные идеологии модерна подрывал веру человека в прогресс, в итоге отчуждая человека от внутренней сущности, отдаляя друг от друга и от мира материального. Грие восклицает в момент горечи и отчаяния:

«Погибай хоть вся вселенная, я останусь безучастным. Почему? Потому что у меня нет привязанности ни к чему остальному» [vii].

Это слова человека нашего времени, сосредоточившегося на своем внутреннем мирке, порой, активным в обществе, но утратившем веру в себя и во вселенную. Он усвоил восточные учения о пустоте, дхарме, пути, в которых нет ничего, кроме процесса. Он усвоил учение о материи, о том, что она уходит и возобновляется. Он усвоил, что продолжительность его собственной памяти, духовного опыта ограничена рамками его физического существования. И гибель вселенной — это тоже один из процессов бесконечных.

«С моей Манон и с сотней пистолей в кармане я чувствовал себя более гордым и довольным, чем самый богатый парижский откупщик среди накопленных им сокровищ: богатсва надлежит исчислять средствами, какими располагаешь для удовлетворения своих желаний; а у меня не осталось ни одного неисполненного желания.» [viii]

Это фраза говорит о сиеминутности жизни, о том, что человек перестал верить в жизнь иную нежели эту данную ему, как биосоциальному существу. Если память уходит с человеком, если материя разрушается и создается новая «не неся» в себе память прошлого, то вопрос из области качества переходит в область количества.

Манон для де Гриё не является образом матери, как можно было предположить. Ему всего около 20 лет, мать его в романе не упоминается вообще и можно предположить, что Гриё интуитивно ищет в Манон материнской ласки, защиты, тепла и даже сексуальной инициации. Однако, если отбросить весь этот комплекс фрейдовского анализа и посмотреть шире, то можно предположить, что Гриё несомненно ищет защиты от наступающих новых времен, только в «защитницы» он берет новую жизнь, ее правила. Он соглашается играть в этой драме по новой схеме, которая скоро будет доминировать во всех проявлениях человеческого общежития и продолжает доминировать. Новая жизнь, «защитница» может давать приют, может утешать, вдохновлять, дарить сексуальные и телесные радости, но в отличие от материнской защиты, защищать лишь временно. Гриё опять попал в капкан противоречий. Он искал защиты там, где ее искать не следовало. Но всеобщие тотальные изменения жизни не оставляли ему иного выбора. Ведь социальные отношения менялись не потому, что была изобретен челнок к ткацкому станку, паровой двигатель, электричество и т.д., а потому, что само время подстраивались под внутренние перемены самого человека. В гонке за «земным раем», которую спровоцировала предыдущая эпоха, предыдущее время был заложен этот процесс, процесс взаимного заложничества. Времени и человека. Эти процессы шли рука об руку, не позволяя людскому потоку уходить на обочину. И только единицы познали все прелести ad marginem.

Эпоха Регентства —это лебединая песня Ренессанса. Кстати не зря, вместе с остальными научными достижениями, именно в годы Регентства появляются бумажные деньги Джона Лоу. Новым хозяевам власти требовалась новая разменная монета, много, очень много, требовалось монет. Поэтому металл был заменен на бумагу. Аристократия, прежде чем уступить место широко шагающим булочникам и мясникам, напилась и наелась всласть всем тем, что и предоставляло им уходящее время, чьи корни, вероятно, можно найти еще в средневековых романах, песнях о прекрасных дамах и успехах возрожденческой, антропоцентричной философии, искусстве. Кстати, новые времена не только пугали туманным будущим, но и сам человек выбитый из патриархальной, общинной, семейной колеи порой всю жизнь не мог найти свое призвание, тратя всю свою жизнь на путешествия по миру и поиска своего истинного Я.

А после краха системы Джона Лоу, когда его акции или ценные бумаги стали дешевле стоимости самой бумаги начался подъем ценности бумаги как инструмента. Следующие века, это почти триста лет, изменено бумага обладала властью над человеком. Газеты и журналы, бумажные деньги и акции, книги и рекламные буклеты — это бумажное оружие задавало тон в социальных и моральных отношениях всего человечества.

Блудные дочери, или «Земной рай» здесь и сейчас

Если кто-то из вас однажды окажется в Милане, посетите в центре города Palazzo Reale. В его залах висят огромные гобелены эпохи французской революции. Такие размеры произведений искусства и товаров, размеры зданий, залов говорят о том, что это было время человека. Сместив Зевса с Олимпа, человек не отказался от масштабов предыдущей эпохи. Он был в центре ландшафта внешнего и ойкумены внутренней. В этом смысле модерн (его архитектура, в частности) был последней эпохой, когда человек преобладал в реальном ландшафте жизни. Лишь потом наступит время масс. Для них уже не будет столько внешних пространств, только инсулы для минимального жизнепроизводства, о внутренней ойкумене речи в таких условиях вообще не может быть. Поэтому жизнь ушла в виртуальный мир. И лозунг Уорхола о короткой славе каждого подразумевает славу в виртуальном пространстве, в котором место хватит всем. Чтобы продолжить разговор о «блудных дочерях» необходимо сказать еще пару слов о разнице между ним (модерном), той исторической реальностью До него, и нашим безымянным пока цифровым континумом. После того, как возрожденческие люди перестали верить в «царство небесное», а модерновые разочаровались в «рае земном», т.е. в том, что он никогда не наступит, пришло время «бесконечности» [ix]. Я имею в виду, что вера в разумный и гармоничный финал эпохи модерна был заменен на математические количественные составляющие. Другими словами Утопию сменило Количество. Отсюда желание обладать количеством вещей, количеством женщин или мужчин, количеством денег, количеством славы и т.д. Отсутствие цели и финала — вот главная цель постмодерна. Лишь бесконечная череда приобретений, новых приобретений и новых приобретений — вот бесконечный и бесцветный цикл самопроизводства постмодерна. После появления искусственного интеллекта, человеку осталось только найти способ самовоспроизводства. Я имею в виду, что-то вроде процесса самоосеменения (анти-осеменения), саморождения, когда для появления новой жизни не нужна будет пара, не нужно будет семя.

Однако начало этим ощущениям (отсутствие цели и финала) было положено еще в модерне, просто в модерне еще жила угасающая надежда и вера в «светлое будущее». Это раскрывает смысл изменений, произошедший, в том числе и с женщиной Нового времени. Мы отвлеклись в сторону модерна и его концептуальной разницы с другими эпохами и временами. Продолжим.

Желание иметь много денег, много любовников — эти черты не являются чертами нравственно опустившегося и циничного человека. Это говорит о внутреннем беспокойстве, об онтологическои страхе перед временем, перед пустотой будущего. Манон — уже женщина Модерна. Она уже знает о том, что она «конечна». Отсюда такая ненасытная, неуемная энергия и жажда мужчин, телесной любви, материальных приобретений, комфортной жизни. Это второй путь — экстенсивный или количественный, о котором мы только что говорили.

Однажды кавалер Грие пожаловался: «…Манон любила меня всего лишь около двенадцати дней…» [x] Новый мир раскрепощал человека прежде всего. Если мужчины покоряли пространства и материю, женщины занялись внутренним раскрепощением и восстанием против отцовских заветов, навязанных им с момента сотворения патриархального мира. И в этом смысле они первые бунтарщицы, «блудные дочери», которые шедствовали впереди своих не менее блудных братьев.

«…Но развлечения для нее были столь необходимы, что без них положительно нельзя было рассчитывать на ее привязанность.» [xi]

Эта характеристика, основанная на материальном несколько уплощает характер Манон, не средства к удовольствию, и не исключительно удовольствия были ее альфою и омегою. Подчеркну, страх перед временем, вот, что вело и управляло ею. Однажды вступив в гонку со временем, фаустовскую гонку не столько за знаниями или молодостью, а сколько с самим временем (за временем), человек ощутил всю гибельность этого состязания. И временный попутчик и помощник Мефистофель не смог оказать существенной помощи, однако подписанная кровью бумага уже осталась в его руках. Мы самостоятельно и добровольно стали адвокатами… этого процесса и прокурорами собственной внутренней жизни. Бегство за временем, жизнь одним мгновением без внутреннего наполнения этого мгновения, опустошала и опустошает человека.

Растерянность, раздвоенность между временами, противоречивость в восприятии реальности прослеживается у Манон в ее отношениях с жизнью, с мужчинами и с самим Гриё. Например, сначала она доводит его до падения, а потом вопрошает, почему он не доволен своим падением? [xii] Спорное замечание Н. Берковского: «Несчастье де Гриё в том, что внутренне Манон ни разу не изменила ему. Чувственная острота романа обусловлена этим раздвоением любви на физическое и духовное, и де Гриё страдает от того, что физическая Манон постоянно ускользает от него, в то время как духовно она всегда ему принадлежала» [xiii]. Интересное, но спорное замечание. В чем-то оно верно. Дело только в том, что сама Манон не могла разграничить свои миры, внутренние и внешние, материальные и духовные, временные и вечные. Даже собственный внутренний мир больше не принадлежал ей. В этом ее трагедия.

Она заложница времени, повторюсь ее «жажда жизни» связана с теми представлениями, которые стали доминировать в обществе перед французской революцией и, особенно, после нее. Это идеология энциклопедистов. Это идеология булочника, который глядя на полные амбары муки и выручки в кассе представляет себе свою «полноту жизни». Он уже вкусил запретного плода/тела французской аристократки, он уже насытил свои глаза гильотинированной кровью французских обезглавленых аристократов, которая текла по деревянным помостам к его ногам в добротных башмаках, по заплеванной брусчатке, которой еще престояло сыграть свою роль в восстании масс с середины 19 века. Из этих зрелищ/игрищ, из этой идеологии прорастет и окрепнет этика буржуа, где грех это не прелюбодеяние, измена, ложь или, даже, убийство. Грех иное, в протестанском духе: не способность человека, прежде всего, нести отвественность за себя и свои поступки. Умей зарабатывать, умей грешить, умей каяться! Отсюда понимание греха, если ты не трудишься, если ты, обладая каплей таланта, умением, сноровкой не применяешь их в жизни. А личное обогащение и вседозволенность — это производные от ответственности. Можешь работать — заработай! Хочешь удовольствий — возьми отвественность за свои поступки! И, главное, соседям не мешай спать, когда приходит время сна. В воскресенье — время для покаяния. И не забываем о десятине!

В отличие от Берковского, другой исследователь Е. Гунст камня на камне не оставляет хоть от какого-то намека на оправдение Манон: «Порочность Манон вызвана не нищетой, а отсуствием каких-либо нравственных устоев. В повести нет даже намека на то, что кто-то соблазнил и развратил ее. Порочность Манон лежит в самой основе ее натуры» [xiv]. Что касается основы натуры — это верно. Натура эта такое же порождение самого Нового времени. И далее: «Образу Манон нет равного по художественному совершенству во всей мировой литературе. Эту пустую, бессердечную, ограниченную и распущенную женщину автору удалось наделить таким покоряющим обаянием, что мы забываем о ее недостатках и готовы восхищаться ею не менее самого де Гриё» [xv]. А это в точку, есть в образе Манон, созданным аббатом Антуаном Прево что-то соблазнительно-развратное, болезненно-сладкое, с легким душком, что так привлекает читателя.

Новому времени должна соответствовать новая женщина или новая любовь. И если не углублять в слои прошлого, прошлых времен, то можно признать Манон Леско родоначальницей нового типа женщин, которые были связаны нравами и законами и голосовать долго еще не могли за молодых кандидатов в президенты, однако внутренне они давно были свободны. Можно забежать вперед и перечислить некоторых последовательниц Леско (реальных и героинь литературных произведений: Эмма Бовари, Лу Саломе, Альма Малер, Серафима Суок, Жермена (Мушетт), Анита Бербер. Это перерождение, ощущение внутренней, неизвестно откуда взявшейся свободы, передает Жорж Бернанос, описывая состояние молодой Жермены.

«"Свободна! Свободна!" – твердила она себе с крепнущей уверенностью. По правде говоря, она не могла бы объяснить, ни кто дал ей свободу, ни какие оковы распались. Просто она распускалась, как цветок, в укрывшей ее тишине. Еще раз, сначала несмело, а потом с упоением, молодая самка пробует свои налившиеся силой мышцы, свои клыки и когти на пороге дивной ночи.

Она расставалась с прошлым, как покидают однодневное пристанище.»[xvi]

Жермена использовала силу своей красоты и молодости, привлекательность и собоазнительность и, наконец, сексуальный контакт, ради того, чтобы быть свободной. Свободной от отцовской и семейной обязанности, свободной от предначертанной судьбы, свободной от рамок своего обитания и социума, свободной для..., но ту возникает заминка. Действительно, свободной для чего? Для самореализации, для простеста, для похоти? Этого, особенно, в самом начале «свободного» пути не знает ни одна Жермена-Манон.

Строгий Бернанос словно даже оправдывает свою Жермену: «Возвращение под родительский кров, тайные роды, долгие месяцы одиночества и восстановление чести в объятиях какого-нибудь глупца… а потом длинная череда лет в толпе жалких болванчиков. Все это вспыхнуло перед ней мгновенным светом, и она застонала. Увы!» [xvii] Старый мир не давал ей ничего в ее будущем. Тащить эту рухлядь, с которой еще жила и увядала ее мать и бабушка и пробабушка, в то время, как ветер перемен пробежался сильной волной по всему знакомому ей ландшафту. Это было превыше ее сил. Ее — Жермены, ее — Мушетты, ее — Манон Леско.

«Ну так вот, а я хочу все, дурное и хорошее. Я испробую все», — говорит другая героиня другого произведения Жоржа Бернаноса, м-ль Шанталь [xviii]. Вот кредо новой женщины. Нет ей преград в испытании собственной души. Мы часто на протяжение всей повести встречаемся с любовью Манон Леско к деньгам, драгоценностям и удовольствиям. Эта роскошь и ценности, аналог земного рая модерна в новейшее время конвертируются в идею «здесь и сейчас», идею мига, который один только и существует для человека. Жить мгновением —  вот современные ценности нынешних Манон. А за всем этим стоит лишь страх потери отцовского слова или завета. С одной стороны он строг, Закон Отца, ограничивает человека, а с другой стороны, утрата закона разрушает человека еще больше, но медленно, в течение всей его жизни, мгновение за мгновением.

Новая любовь?

Гриё и Манон — это Ромео и Джульетта Нового времени. Отныне не межродовые войны, не социальное неравенство мешали любви, а сама любовь не вписывалась, не вмещалась в прокрустово ложе времени торговца, студента, ремесленника и прочих представителей среднего класса. Любовь была велика, а времени на нее не оставалось совсем. Отсюда, от этой точки до свободной любви оставалось всего ничего, каких-то два столетия.

У того же Бернаноса в «Под солнцем сатаны» есть фраза о Жермен, что она любила, но так, как могла, как представляла себе любовь. Это очень важная фраза. Именно настолько, насколько может, насколько понимает, насколько знает, что такое любовь. Так и с пониманием любви у Манон Леско с самого начала не заладилось и, все, что она понимала в этом было то, что любовь, секс, нажива, необузданность, боль соединены в один тугой узел.

«Правда, я более уже не уважал ее; как мог я уважать самое ветреное, самое коварное из всех созданий? Но ее образ, пленительные черты я лелеял по-прежнему в глубине моего сердца; я это ясно чувствовал.» [xix]

Кавалер Гриё сам осознавал, что любовь умерла, осталась только похоть и болезненное чувство обладания ею, которое происходило от оскорбленного чувства неполноценности и несостоятельности. В таких чащобах любовь не живет. Любовь Нового времени создана не для познания себя в отказе от самого себя во имя Любви, а она существовала как инструмент для острого чувственного проживания настоящего, а точнее, одного мгновения настоящего.

Уважение – это категория относилась к миру отцов и прошлого. Любовь нового времени не базировалась на таких качествах. Любовь проверялась именно на таких потерях. Уважают приевшуюся жену, боятся богатого и сильного соседа, терпят малого сына, пока он не вырастит. Но любви в таких условиях не дышится и не живется. Уважение вытесняет любовь.

Гриё дошел до того, что Манон платила за него. Однажды Гриё согласился,ради того, чтобы выудить у старого и развратного богача денег, выдать Манон за свою старшую сестру. Помните, такой сюжет уже присутствовал в Библии. Авраам, чтобы выжить в окружение египтян,т.е. находясь на чужбине, выдал свою жену-красавицу Сару за сестру. Фараон пользовался Сарой, как законной женой, а Авраам получал пропитание на каждый день, но, главное, индульгенцию неприкосновенности. Де Гриё вытесненный из своего круга, лишенный защиты законов, как представитель аристократии, мог больше не соблюдать правил игры, навязанных обществу и его классу [xx]. По сути он превратился в сутенера, любящего сутенера, любящего свою женщину с необузданным нравом; с телом, алкающим бесконечных чувственных наслаждений и насыщений. Сара «служила» своему мужу, как господину. И ее взаимоотношения с фараоном, наверное, регулировались подчиненным положением женщины, а она в данном случае исполняла не собственное желание, но выполняла поручение мужа. Она только уважала своего супруга-господина и подчинялась ему. В этом смысле, Гриё был полной противоположностью своего отца и тех моральных установок и мировоззренческих ценностей, с помощью которых регулировал свои отношения с миром его отец. Наши герои жили уже в ином времени. Они уже знали, они уже обладали тайным знанием, как Адам и Ева после того, как вкусили на двоих запретного плода. Они знали, что продавая свою любовь невозможно сохранить ее в другом сердце или надеяться, что другая любовь менее бескорыстнее твоей. Продаваясь во имя любви, будь уверен, что все продается.

Кавале де Гриё признавался, что «один взгляд Манон мог бы низвергнуть меня даже с небес…» [xxi] Красота спасет мир, ну да, конечно. А если это красота от Манон? Мы понимаем, что великий писатель, «повешенный» однажды и испытавший «перерождение» на эшафоте, писал о внутренней красоте. А что это такое? Ладно, оставим. Признаем, что Манон Леско обладала не только внешними красотами. Ее скрытый от читателей внутрений мир, на самом деле, не представляется таким уже простым, как может показаться, исходя из ее желаний и той критики, которую оставили после себя многие учение за прошедшие двести слишком лет. Например, Е. Гунст в своем послесловии к изданию 1978 года пишет: «Трагедия де Гриё — в невозможности осуществить с Манон тот высокий идеал любви, который только и может удовлетворить его, а вся трагедия Манон сводится к недостатку материальных благ» [xxii].

Мы уже говорили, что не она сама шла за собственными чувственными желаниями, она не подчиналась требованиям своего мужа, как библейская Сара, а подчинялась требованиям времени, она чутко «слышала» его, времени, ход. Манон сложная и такая же противоречивая фигура, как и кавалер де Гриё. Она несомненно любила его, но иной «новой» любовью, в которой мысли о времени, о быстротечности красоты и молодости, ежедневные мысли о куске хлеба соединялись в сложный комплекс. «Думаешь ли ты, что можно быть нежным, когда не хватает хлеба? Голод толкнул бы меня на какую-нибудь роковую ошибку…» [xxiii], — признавалась Манон своему любимому. Какие слова! Правда, правда и безжалостность этого мира заключены в них. Они разрушительные, но сила их в правде. Человек не может не чувствовать голод и холод, ход времени. Они присутствуют в его жизни. Любовь всесильна, но она сильна, когда принята изнутри, а не как очередное физико-социальное чувство.

Resume

Итак, что представлял из себя кавалер Гриё? В нем сочетались противоречивые качества, присущие многим современникам переходных эпох или зарождения нового в истории человеских взаимоотношений. Гриё способен был отказать от своего положения, освященного старым порядком вещей и среневековыми традиция и законом ради любви к простой девке. В этом было что-то библейского, что позволяет нам сравнивать фигуру молодого кавалера накануне французской революции с фигурой Иова, потерявшего все во имя веры. Гриё готов был ради любви к женщине закрыть глаза на ее происхождение, с другой стороны, он относился к женщине целиком по патриархальному. И та свобода, к которой Леско стремилась и многие желания ее для него оказались большим сюрпризом и он не был готов принять их. А согласие с ними означали его внутреннее измельчение и потерю определенных качеств, связанных с его самоидентификацией, как мужчины и как человека.

Но качественно менялся не только мужчина в это время, женщина острее воспринимала новое время. Как я уже писал выше, многие желания связанные с материальным и чувственным мирами у Манон формировались не по причине ее природного низкого происхождения. Низкого в социальном и моральном аспектах. Нет. Ее желания были связаны со страхом, который внушало пробудившееся время. Секуляризация жизни, сомнения во всемогуществе церкви и веры, утрата веры в старые порядки, разочарование во власти аристократии, уже ставшей по сути должниками многих буржуа и пытавшихся сохранить свою власть на уровне закона, с одной стороны, а с другой, отсуствие новой модели, будущего рая, социальной справедливости, за которые будут отвечать новые идеология Модерна, порождали в человека страх конечности и бессмысленности своего существования. Отсюда попытка более щироких слоев населения насладиться раем земным. Просто помимо социального статуса и материальных благ, буржуа наследовали и право на чувственные и физические радости и удовольствия, которые были доступны раньше только аристократии.

Я задаю себе вопрос. Что было бы если бы он достиг своей цели и более того, ничего не угрожало бы его счастью с Манон? А ничего бы интересного с точки зрения драматургии, драматургии жизни. Детки, строительство дома, разведение плантаций сахарного тостника или табака, взаимоотношения с рабами и пр. Другими словами, мы возвращаемся к завязке, или конфликту, а он у нас, позволю себе напомнить, лежит в плоскости нового времени и перехода к новым отношениям. А все, что я описал выше, это возврат к Иову, до момента его испытаний. Это возврат к патриаральным правилам. Не знаю как Гриё, но Манон это точно не устраивало бы.

Манон твердо знала, что ее женский век скоротечен, а жить взаперти после замужества, растить детей без надежды в непостоянном мире, совсем не привлекало ее. Поэтому она вполне прагматично готова была и обменивала, инвестировала свои физические средства в жизнь с удовольствием сейчас, а не потом. В отличие от Гриё, Манон, вероятно, принадлежала к той категории людей своего времени, которые понимали, что отказавшись от стабильной и надежной картины мира, необходимо приспосабливаться и привыкать к новым вызовав и через страх и тревоги продолжать жить в том мире, который они сами и породили, принимая всю отвественность за его издержки. Не зря роман Прево заканчивается в Америке. Это новая земля в прямом и переносном смысле манила многих в те времена, начиная с релииозных фанатиков и заканчивая ворами и авантюристами всех мастей. Неосвоенный край, где законы только писались и даже можно было поучавствовать в их «изобретении», привлекал своей девственностью и чистотой. Здесь человек оставался наедине с самим временем и мог прожить свою жить так, как считал нужным. Именно здесь Манон, отказавшись в последний раз от предложения племянника губернатора, поскольку оно не сулило ей ничего нового, умирает. Умирает, поскольку смысла жить дальше не было. Любви, которую они вместе с возлюбленным своим Гриё собирались найти в Новом Свете, не то чтобы не оказалось… Просто они, или она, и не искала ее здесь. Пресыщение чувственными, телесными и материальными благами, о которых она еще не знала, находясь в постоянной борьбе и в спешке во Франции Людовика 14, настигло ее в почти девственных топях Луизианы. А Луизиана — это почти рай на земле. Чего же более?

Ярослав Васюткевич