19.07.17 05:07
После того как мы увидели качественные превращения автора в бонзо-писателя, литературы в штамп, а женщины в служанку вождей и идей, можно поговорить о финальной стадии эволюции после революции.
Речь идет о «новом человеке», который, несмотря на все сопротивление и короткий срок эксперимента, по историческим меркам, отведенный для эксперимента, был создан на всей территории 1/6 части твердой земли.
В повести «Пустыня» (1931) автору удалось «схватить» средствами писателя и показать возникновение советского человека, того самого, которому Павленко будет петь дифирамбы, через слово упоминая «усатого пахана» с трубкой в поздних работах. Вот оно появление «советикуса», многофункционального функционера, аппаратного чиновника, номенклатурщика со справками и нужными литерами в них.
«Григорий Аристархович со скукой и отвращением отбросил книги. Действительно, он думал и говорил очень традиционно, надо были изменить себя, вот и все. Он хотел жить и работать вместе со страной, в которой он оказывался гостем, и ему надлежало теперь внутренне заявить: с такого числа я порвал со своей семьей и не поддерживаю с ней никаких отношений. Это значило для него забыть литературу, выбросить из головы все воспоминания, привычки, взгляды. Он пришел к выводу, что в конце концов свободно может обойтись четырьмястами слов.»
Строительство ферганского канала 1939-40 / Источник: www.meros.org
И вот получается, если забегать вперед и учитывать все, что создал Павленко в поздние свои «лучшие» годы, за что он получил четыре премии от тов. Сталина, весь его язык, все его мировоззрение и укладывается в эти четыре сотни слов. И в образе Хилкова, которого приведен выше, в бывшем царском инженере, Павленко выводит себя будущего, отказавшегося от таланта, от идеалов Лефа, «Перевала» и прочих революционных течений в искусстве и литературе 20-30-х гг. ХХ века, сухого, услужливого, орденоносного писателя.
«Нужно было, чтобы люди умерли и перестрадали мучительно, чтобы прошли неожиданные встречи и были высказаны в злобе и любви самые противоречивые и случайные мысли, чтобы глаза навеки запомнили мрачную радость пустынных колодцев, где жизнь человеческая заключена в нескольких глотках мутной воды… Все должно было произойти, что произошло, в видимой своей разобщенности и в хаотическом и противоречивом порядке, чтобы одни люди отговорили все мысли, а другие услышали бы их и запомнили, чтобы родились воспоминания о пережитом, заботы о завтрашнем, и прошли бы перед глазами пейзажи, оголённые от человеческого труда…»
Всего только и нужно было, чтобы никто не мешал людям.
В футуро-романе «На Востоке» (1936) если японского шпиона «хитро», по всем правилам психоанализа допрашивают, то советского партизана японцы даже не пытаются допросить. Видимо автор хотел указать на бесполезность любой пытки к советскому сталинскому номо советикусу. Пустая трата времени вашего, все равно ничего не скажет.
Удивительное дело. Все отрицательные персонажи, антагонисты главных героев книжек Павленко, и остальных бонзо-писателей, таких как, Катаев, Леонов, Федин и пр. мастера соцметода, которые (герои) носили на себе тавро прошлого мира, опрокинутого большевиками, сгноенные ими в лагерях, сейчас поднимают головы и в современных социально-исторических реалиях превращаются в адекватных героев, протагонистов с ясными целями, главное, понятными большинству современных читателей. И, наоборот, вчерашние герои Морозовы, Матросовы, Корчагины и прочие пионеры-герои, комсомольцы-строители, превращаются или превратились, чтобы совсем не оскорблять чувства ветеранов советской литературы, в фанатиков дела, не интересующихся результатом, только процессом, только классовой борьбой, похожие на неподкупного Робеспьера, которому история давно вынесла свой кроваво-банный приговор.
Кадр из фильма Падение Берлина, 1949 (сцен. П.Павленко) / Источник^ www.kino-teatr.ru
«Однажды в воскресенье на симферопольском рынке видел я ползущего по тротуару пьяного. Он был весь в грязи. Тупое лицо его ничего не выражало. Как автомат, он бранился на весь квартал чудовищным образом… Пьяного сопровождала стайка ребят. Им чрезвычайно нравилась его смелость… на отвороте его куртки они приметили две-три орденских ленточки, и этот противно-пьяный, напоминающий сумасшедшего, человек показался им героем.» (очерк «Дети и мы» 1946)
Бонзо-писателя Павленко сюжет о ветеране, ставшем пьяницей в мирное и «счастливое» время не привлек внимание. Ведь его давно не привлекала «одиночная тема, тема оригинальной души». Вот так проговорился мастер пропагандистского слова. Тупое-лицо-пьяницы. Бранящийся – две-три ленточки – ветеран войны. Оказывается этот пьяница защищал родину советов или, как еще говорили, сражался за тов. Сталина и, вполне мог быть героем одного из газетных очерков Павленко, которые он плодил со скоростью пулемета «максим». То, что ты сражался – это, конечно, хорошо. Плохо, что ты, как Гастелло или Матросов не умер. Ты пережил свое время, теперь ты никому не нужный материал, твоя тема слишком частная и узкая тема, «тема одиночной души», которой попользовались и забыли. Так было в империи и так будет всегда.
«Все государство наше было организовано так, чтобы растить людей мужественных, прямых и до конца честных. Все лживое неизбежно шло к гибели. Трусость осмеивалась, как общественное несчастье».
Почему у Генриха Бёлля труд по восстановлению Германии был не просто тяжел, а тягостен. И этот труд, скорее, не в восстановление домов и расчистке проспектов, а как библейское наказание, как переход через пустыню, а у Павленко труд, как радость физиологического процесса, как заполнение идеологической суеты, труд, в котором все притворялись, что-то восстанавливали, что-то строили, но так ничего и не построили, не искупили и не прожили. Лишь в бумажных романах растили «мужественных, прямых и до конца честных» и строили «светлое будущее» в рамках палаты номер 1/6.
Разница заключается по-моему в следующем: в нулевой Германии люди остались наедине с собой, с жизнью, в ответе за себя, в системе обнуления любых координат и времени. В СССР люди остались марионетками, которые отдали свои жизни, свою волю, свою ответственность навечно режиму. И это тоже камешек в огород автора Павленко, в его писательский метод, в котором не было места частному, личному.
Не было у Петра Павленко такой поездки, чтобы он не выступил перед бойцами / Источник: www.militera.lib.ru
И вот глядя на судьбу писателя Павленко, я задумываюсь на тем, как из молодого талантливого, «перевальского» автора, он превратился в маститого бонзо-писателя, с орденами и сталинскими премиями, дачами и прочими привилегиями. Что с ним случилось на рубеже 20-30 гг.? Неужели страх перед усатым чудовищем, с лицом проеденным оспой? И если сравнивать с недавней ситуацией на востоке Украины, то можно согласиться с этим. Страх заставлял вчерашних законопослушных граждан, которые еще вчера болели за свою команду под национальным флагом, брать в руки автоматы, которые им всучивали наемники/как бы/братья из северной страны. Но это только на первый взгляд, на самом деле это нарушенная связь времен. Мы те Иваны, которые не помнят ничего, а на самом деле под каждым Иваном прячется Джамшид, например. Как говорил «наше все» потри каждого русского, а под ним окажется татарин. Кто мы, откуда, чьи? Эти вопросы, которые мучат многих, и только услужливые историки придумывают концепции нормандскую, номадскую, приписывают Анну Ярославну то одним, то другим. На сам деле, люди, не знающие имен своих бабок и дедов, а тем более прабабок и прадедов, никогда не жившие в доме, где родились их деды, т.е. в отчих домах, до третьего поколения, не знающие что-такое семейная библиотека, семейный архив и пр., обречены на подобные эксперименты. Эксперимент на Донбассе, Приднестровье и пр. не последний. Отсутствие исторической памяти, наличие де-фрагментированной истории, отсутствие горизонтальных связей в обществе, в городе, во дворе и пр., обреченно обещают нам бесконечные кровавые эксперименты в социуме и в искусстве. Вот откуда такая гуттаперчивость многих «заслуженных мастеров» сталинского слова, вот откуда их мутация и девальвация до самых мелких и примитивных агиточных лубков в своих книгах, картинах и фильмах.
Наблюдается некая цикличность в истории режима 1/6 части света. Сначала славные 20-нач. 30-х гг. ХХ века, потом страшные 30-40-е, и в этом же веке, потом оттепель 50-х и стагнация 60-80-х, далее «перестройка» конца 80-х и сокращение этой самой священной шагреневой суши в 90-е. И уже в новом ХХІ веке консюмеристкая либерализация и восстановление тоталитаризма, который опять нивелирует ценность жизни до самых низких позиций. Каждый раз после надежды целые поколения уходили во внешнюю и внутреннюю эмиграцию, конфронтацию, снова появляются поколения писателей, разменивающие свой талант на агитки в блогах и автоматы в руках.
Ян Синебас