У этих людей (туристов памяти) есть одно преимущество. Как и многие произведения искусства, связанные с классический драматургией, «Аустерлиц» разделен на три части. Сначала «вход» в музей, бывший адом, потом «хождение» по многим кругам бывшего ада и, наконец, выход из музея. Так вот, у этих людей есть важное преимущество, они в конце своего блуждания по местам памяти (по аду истории) выходят наружу, обратно в белый мир. А это важно, считает Cincinat Vatanzade.

В названии у Сергея Лозницы, при желании, можно найти игру смыслов или коннотаций, с одной стороны, это знаменитая битва, которая проходила в рамках «нулевой» мировой войны (наполеоновские войны), которую можно было бы смело назвать Первой. Не сложилось. И наши историко-этические фибры не трепещут при посещении битвы поля у Аустерлица или Бородино, хотя на самом деле эти поля – это поля смерти, где до сих пор можно обнаружить останки солдат. Таким образом, этика рано или поздно уступает ходу времени, забвению. С другой стороны, в некоторых интервью Сергей Лозница оговаривает тот факт, что фильм имеет отношение не к наполеоновским войнам, а к немецкому писателю Винфриду Зебальду, точнее имеет прямое отношение к одному из его героев, подверженному мучительным поискам прошлого, во имя продолжения будущего.

Памятники трагической истории европейцев превращаются, если уже не превратились в точку обязательного энтертеймент-посещения из списка туристических достопримечательностей и становятся в один ряд с такими мероприятиями, как посещение архитектурных памятников, купание в бассейне, дайвинг с кораллами, селфи на фоне эйфельбашни и фастфудом, ночной дансинг и бар. Сегодняшний посетитель Дахау или Заксенхаузена (вряд ли уже мемориальных комплексов) максимально отстраняется от школьной и официальной, политической истории, от тех, кто принял здесь смерть. Мысли о жертвах мешают проведению своего короткого отпуска полноценно, более того, с юридической точки зрения туристы не обязаны испытывать пиетет, так же, как пассажир не обязан уступать место в общественном транспорте человеку старшего возраста.

По сути дела эти мемориальные места необходимо проведывать в одиночку или в одиночестве. Но такие машины-комплексы изначально при планировании ориентировались на визит огромных масс посетителей с билетами на руках. Двухполярный мир диктовал свои условия коммеморации в рамках гонки вооружения и осмысления вины за содеянное в последней мировой войне. Чем эти посетители равнодушные отличаются от жителей близлежащих селений и городов, в годы активного существования лагеря? Пассивность объединяет их.

Посещение таких мест можно сравнить с домашним просмотром кинофильма, где хозяин квартиры может в любой момент, нажав на паузу и остановив просмотр, сделать себе бутерброд на кухне, ответить на звонок, посетить ватерклозет, лайкнуть пост коллеги по работе, облизать пальцы в колбасном жире, капнуть себе на штаны кетчупом и т.д., и даже просто выключить видеопросмотр.

Огромное количество средств фиксации (фото, видео, телефон) вообще освобождают будущих посетителей от желания стремиться в такие места памяти, ради самой памяти. Только тщеславное желание «и я здесь был», а в доказательство предъявленное фото, будет гнать транснациональные толпы в скорбные места.

Большое значение в картине имеет звук (гениальная работа звукорежиссера Владимир Головницкий) который можно разбить на следующие группы:

1. Щелки и пиканья затворов фото, видео, телефонов

2. Шуршание ног по гравию, песку и асфальту

3. Монотонный говор толпы

4. Механические шумы (в частности, скрипы дверей в середине фильма)

5. «Вырванные» пояснительные речи гидов, которые в популярно-трагической форме пытаются за короткое посещение поведать группам туристов о трагедии. Трагедия, в лучшем случае обретает черты драмы.

Звук – главное действующее лицо фильма. Звук капсулирует настоящую и трагическую составляющую этого места, места гибели сотен тысяч европейцев. Именно его, а не отношения ныне живущих (социальную память), не хронику, не моральные и этические составляющие памяти можно отправлять в космос, с надеждой получить контакт с иной внеземной разумной цивилизацией. В этом звуке, не в изображении, слишком «много» информации для иного разума.

Другим важным техническим моментом картины является решение режиссера снимать статичной камерой (Сергей Лозница в титрах числиться одним из операторов). В генеральном решение снимать все статичной камерой для меня таится желание авторов фильма остановить профанацию мемориальной культуры, «остановить» толпу, замедлить и заморозить процессы распада связи времен. Такое визуальное решение и классический монтажный стык, когда длина кадра определяется его информативности и смысловым истощением, каковые и служат маркером для очередной склейки, вызывают беспокойство своей «неподвижностью» и откровенной бесхитростностью, доходчивостью для зрителя. Ведь вполне возможно, что зритель, с осуждением смотрящий фильм Лозницы, мог когда-то быть на месте тех туристов, равнодушно шуршащих по гравию.

Однако и сам фильм имеет латентную дидактику и нравоучения превращается в «убойный» путеводитель по трагическим местам памяти.

Проработанная история, трагическое прошлое, пропущенное через открытые разговоры, через проговаривание в обществе, утрачивает остроту и болевые ощущения. Оперировать сознанием, угнетенным прошлым очень тяжело. Забывать нельзя, а помнить постоянно невозможно. Социальная память, получив прививку от болезненного прошлого, в состоянии продолжать жить дальше и вырабатывать антитела для будущих «политических вирусов».

Новое поколение примиряет в себе, в своем опыте опыт знаний исторического прошлого и жертв и преступников. Новое поколение не имеет никакого морального отношения к прошлому.  А места коммеморации должны служит напоминанием о трагической странице. Посетители пришли не за моральным ударом и не за эстетическим переживанием. Как у Агамбена в «Человеке без содержания» эстетический опыт существует вне контекста художественного произведения, так и эмоциональное переживание от нахождения в бывшем концлагере может быть освобождено от морально-этической оценки и груза.

Освобождение от груза – это фиксирует Сергей Лозница. Хорошо ли это или плохо? «Плохо» скажут все историки постсоветского пространства (те, кто 9 мая любого текущего года встречают, как 22 июня 1941 года), задумаются западные коллеги и устроят всевозможные круглые столы, симпозиумы, обсуждения и пр. мероприятия, которые как жернова мельницы стирает в порошок все острые углы и боли.

Подобное я фиксирую в интервью с Диной Хапаевой, где речь идет и популяризации смерти. Она говорит, что в массовой культуре появился новый триггер – это культ смерти, когда массовая гибель человечества не рассматривается, как нечто отрицательное и катастрофическое, это искусственная (от искусства) данность визуального, социального, личного жизненного опыта индивида, и, наконец, «коммодификация смерти (новые виды похорон и обработки тел), за которой встает отрицание идеи человеческого достоинства».

Можно ли сделать выводы, что такое посещение таких мест, как бывшие концлагеря, является признаком «переработки» исторического прошлого, (я писал выше) сложного комплекса взаимоотношений вины и прощения, жертв и преступников, трагических участников тех событий и их потомков – нас и наших современников? Или же это «залог войны или залог такого безразличия по отношению к судьбам людей?», - размышлял в одном интервью сам режиссер.

Для меня существенны другие выводы или аспекты, не морально-этические, а аспект сознательного или «внесознательного» бытия человека. На первый взгляд, это может показаться странным, конечно, мы все время контролируем свою жизнь и поступки. Или же, обратный процесс называем болезнью и лечим его. Я же говорю о бессознательном отношении ко времени, которое мы не проживаем. Дальше Сергей Лозница отвечая в одном интервью, говорит: «Видите, тема этой картины больше, чем то, о чем фильм повествует. <…>внесознательное существование большинства людей, которые вообще не понимают, где они находятся и с чем имеют дело. Отсутствие сознание.»

Я бы расширил это «отсутствие сознания» на всю нашу жизнь. Вся жизнь человека – это бессознательное существование. Это мое понимание «конца истории», в отличие от Френсиса Фукуямы. Это есть отличительная черта либерального мира. Казалось бы, мы боремся за права меньшинств, за права женщин или мужчин, за права фауны и флоры, и, очень скоро, доберемся до «прав» микробов и вирусов, но при этом продолжаем существовать «вне сознания», при «отсутствии сознания». И я ни за что не поверю аргументу, что просто люди и люди, борющиеся за всевозможные права на земле живых и не живых форм, являются разными представителями рода людского. Нет! В толпе, шелестящей ногами по гравию, и этот звук так сильно напоминает, до мурашек на коже и страха в душе, шелест пепла людского, развевающегося на ветру, так вот, в  этой шелестящей толпе присутствуют и те и другие. Равнодушные и активные, у которых странным и необъяснимым образом, включается или выключается механизм осознанного отношения к жизни, к конкретному действию и поступку.

У Пауля Тиллиха это звучит так: «…интерпретация истории предполагает нечто большее, чем разрешение проблем истории. Поскольку история есть всеохватывающее изменение жизни и поскольку историческое время – это время, в котором заключены все прочие временные измерения, ответ на вопрос о смысле истории содержит ответ на вопрос об универсальном смысле бытия».

Следовательно, вопрос о почтительном отношении в местах памяти к погибшим и замученным связан с разрешением таких проблем истории, как понимание через историю собственной жизни, обязательно, наполненной «универсальным смыслом бытия» иначе, и жизнь, и память, и жертвы, и история, и личность обесцениваются.

Таким образом, если коллективная и социальная памяти сделали исторический, эволюционный кульбит в сторону понимания и примирения, то развитие самого вида homo sapiens в части нравственного, этического (не гражданского) сознания сделало шаг назад. Мы научились прощать врагов, мы стали терпимее к чужому мнению и даже, ко лжи, мы полюбили братьев наших меньших, но, похоже, что все чаще наши качества - это результат автомутации социальных трендов и, если завтра в этих трендах произойдет сбой, то мы откатимся с нашим сознанием в… условное «средневековье» (неомедиевализму), в котором вновь вопросы памяти и примирения, будут стоять на втором месте. Главная задача наполнить универсальным смыслом собственное бытие.

(с) Cincinat Vatanzade