17.07.17 03:07
Ю. Пименов. Женщина в гамаке, 1934
Если в начале своего пути Петр Павленко видел в женщине равноправного партнера новых социальных отношений, не лишенного свойственных женщине черт, то позже у писателя женщина превращается в комсомольско-коммунистический агрегат, суть которого жертвовать собой ради ленинско-сталинских постулатов. Это третья часть, посвященная советскому писателю Петру Павленко, первая часть здесь, вторую – здесь.
Молодой Павленко эротичен, откровенен, поэтичен. Женщин он в то время любит больше чем т. Сталина.
В женщине он видит партнера, равноправного участника новой жизни. При этом не лишает ее чисто женских черт и в этом смысле Павленко, как сейчас модно говорить вполне себе сексист. Вместе с социальной свободой, которую женщина получила в результате исторического водоворота в России будущий бонзо-писатель оставляет за женщиной и ее характерные романтические, слабые стороны. Красоту, моду, измены, слабость физическую и силу внутреннюю.
«Она принимала в себя мысли и переживания рассказов, как выражение своей культуры. Вот она, жена инженера, что-то читавшая, что-то видевшая, много любившая, живет в пустыне, ездит с мужем в походы, варит ему какао на меду от крайнего малокровия и изменяет заповедям брачной верности с редкими гостями ее пустыни. В том углу песков, где жила она с мужем, ей принадлежали сердца, карьеры, дружбы и верности. Она творили тут суд и расправу сложными правами жены, любовницы, подруги. Она здесь делала то, что называется бытом, и ей принадлежали все эмоции на добрых двести километром в окружности. Была ли она умной, доброй или только чувственной женщиной, она сама не знала. Она жила.» («Пустыня», 1931)
И еще: «— Мне даже щекотно, когда я вижу, как он трогает гыджак. Я и музыку воспринимаю как-то сосками, ты только не болтай об этом, Елена.» Это разговор двух женщин, оказавшихся в песках, среди мужчин. «И когда ветер срывает с Елены бурку и она видна сидящей на корточках перед тазиком, голая, Адорину кажется, что это гипноз музыкального образа, и он не отводит глаз.» Сколько эротики. Автор молод. И нет еще в помине союза писателей СССР.
Советская женщина на параде / Источник: www.dmgusev.livejournal.com
Я просто наслаждаюсь этими строками и дело не в банальном адюльтере, а в банальной возможности автора писать так, как хочет твоя душа, а не секретарь союза писателей или усатый постаревший буревестник Максим: «Она имела столько любовников, что вслух имен их нельзя было произносить, ибо всегда из двух мужчин один был, а другой собирался стать им. Это была женщина, тело которой возбуждалось не мужчиной, а для него чем-то своим, от себя исходящим.
Ее тянула к себе безвольность, расхлябанность, неприспособленность человеческая, ее страстью было устраивать, определять, выводить в люди. Ей нужен был нытик, чтобы излечить его от меланхолии, и неудачник, которого она сумела бы сделать счастливым, или безработный, чтобы устроить его на службу.» («Пустыня», 1931)
Это настоящая женщина, освобожденная революцией, не комсомолка и не коммунистка и не дама из салона или кабинетов из старого мира, а новая, свободная женщина.
Какой сложный и многогранный образ, как не похож он на тех комсомолок, ударниц и партизанок позднего павленковского творчества. Вот что значит писать до т. Сталина, до того, как он стал «отцом народов». Живая женщина, а не фото ударницы из газеты «Правда» или «Огонька» со своими способностями ткать, прясть, стрелять, поднимать целины и демагогизировать и поддаваться демагогии, в общем, весь этот безликий энтузиазм будущих героинь Павленко. Какой писательский талант т. Сталину под хвост! Увы.
И в имени ее что-то слышится, не простая констатация, а намеки на старую историю и старый спор, которые затеяли люди, мужчины много веков назад, столкнув лбами народы, годы и континенты, ради обладания прекрасной из женщин. Ради которой можно и повоевать лет десять и город снести, и коня изобрести, и плыть потом через неведомые ойкумены, чтобы остаться в памяти потомков. Она женщина делает их, мужчин вечными, а не дела их сами по себе. Только во имя женщины, в борьбе за нее они получают бессмертие и вечную хвалу!
«Небо, налитое дождем, стремительно оседало к земле. Столбы бежали теперь, пригнувшись к пескам…
Манасеин сказал:
— Елена, разденьтесь, пожалуйста.
— Вы с ума сошли! — крикнула та, краснея от неожиданности предъявленных ей этими словами воспоминаний, не позволяя досказать ему фразы и заглушая его. — Этого никогда не было!»
Боже, после этих слов как же хочется оказаться с ними, с ней в той пустыне, в том времени без времени, когда казалось, что все в руках твоих и ты хозяин своей истории и времени и только ты ответственен за свои шаги и слова.
«— Сейчас пойдет дождь, — повторил Мансеин. — На вас юбка и еще что-нибудь, растяните ее под дождем, вы и товарищ Осипова.»
Уже есть «товарищи», но это всего лишь начало 30-х ХХ века. И Эрос владеет временем и Танатосом, еще второй служит службу у первого. И Эрос отвоевывает пространство смыслов и жизней у того, кто скоро начнет свои пляски в лагерях.
«— Это ложь! Никто этого не знает! — крикнула Елена.»
Чего же больше она испугалась или чего же она больше хотела, чтобы тайна превратилась в пищу для шакалов, в обычный адюльтер или, чтобы открытая тайна оставляла потенцию на намеки, на жизнь, на свободное дыхание?
«— Возьмите в руки вашу юбку и держите ее за края под дождем.
— Господи, ну, конечно, — ответила она, всхлипнув, и, жмуря глаза, стала снимать с себя юбку.»
Молодость 1937 год. Фото Бориса Игнатовича
Один из лучших диалогов о любви в мировой литературе, по накалу, по откровению и по намекам, по словам, которые открывая правду, делают ее чище и свободней. Нечто похожее будет у Хемингуэя, особенно в «Белых слонах». Где драма обнаруживает в своих истоках, не просто боль и утрату, а какие-то источники существования человека. То, «что никогда не повторяется в жизни».
«Потом она и Евгения — похоже на сон, на мир мираж, на то, что никогда не повторяется в жизни, — потом они стояли голые и были похожи на женщин мифической древности, переводимых из рабынь в божества.
Они были очень смешны и трогательны. Простота их изможденных и грязных тел вызывала слезы, которыми плачут от радости.
— Иногда лежишь ночью, дыхания нет, кровь застыла, судороги прыгают по всему телу, и тогда я встаю, пудрюсь, одеваю лучше платье и иду в люди, в гости, к приятелям, к любовникам, просто в ночь. Страх смерти придает мне невероятную энергию. Я выдумываю новые начинания, организую людей, лезу всюду руководить и председательствовать, завожу романы, чтобы все испробовать, все перечувствовать, все узнать, пока не поздно. Это карьеризм? Я сейчас хочу всего, что мне довелось иметь, живи я долго, через год, два или три. Я не могу никуда уехать, я могу дышать только этим кипящим солнцем. Что мне делать… Это карьеризм?»
Эти женщины еще были живы на излете СССР, эти они сидели, выжив войну, освободившись из лагерей, на лавочках у своих «хрущевок». Сгорбленные, уставшие, слепые, скрюченные артритами и прочими болезнями. Вот что сделала жизнь на 1/6 части суши с этими сильными женщинами. Она убила их, раньше смерти.
Женщина Елена из повести Павленко «Пустыня – живая, живущая женщина. Со своими ошибками и страстями. Наталья из «Русской повести» — картонная вырезка, папье-маше, плакат и карикатура на женщину. Сгусток идеологических мифов, для которой даже любовь не впрок, дай ей только волю умереть за родину, которая сталинская. А своей не видеть родины никогда. Ни любви, ни родины, ни жизни. Только долг перед тов. Сталиным.
Издание повести 1942 г. / Источник: www.pskovlib.ru
У позднего Павленко женщина окончательно перерождается в комсомолку, партизанку, в председателя колхоза, стахановку и т.п., как в романе «Счастье» (1947) героиня Наташа и ее муж Юрий. «Юрий всегда сопровождал ее. Должно быть, пока город еще спал, они искали морковку на старых огородах совхоза, а потом, похрустывая ею, стояли, обнявшись, и по-детски жадно любовались восходом солнца, которое поднималось из-за сизого горизонта.» Тут эротика заменена на радостное соединение с природой. Он больше не видит, как когда-то видел Елену обнаженную в песках пустыни, как любили Наташа и Юрий друг друга, вопреки режиму. Убитые войной, они пытались любить друг друга среди виноградной лозы, вопреки требованиям метода соцреализма. Творческая оптика армейского бинокля писателя Петра Павленко более не позволяла наблюдать такое.
А доктор Александра Ивановна Горина (еще один женский персонаж романа «Счастье») превратилась в закрытого, закаменевшего человека для которой «разговоры о цветах и луне и загадочные рассуждения о родстве душ заставляли ее краснеть за говорившего. Она никогда не могла понять, зачем прибегать к пошлости, имея в виду добрые и хорошие цели.» («Счастье», 1947) При всей справедливой критике любви «разговорной» все равно тут что-то не то. Или любовь для этих граждан, «опаленных войной» тоже была обязанностью перед собой и обществом. И результатом такой любви должна была быть семья, «ячейка общества», а потом дети, будущие строители коммунистической империи. Ка это не похоже на того же Генриха Бёлля у которого в романе «Und sagte kein einziges Wort» (Не сказав ни единого слова, 1953) мужчина, муж не может прийти в семью, потому что и семья, сохранившаяся во время войны не может дать истерзанному духу покой, пока он, дух, муж, мужчина не очистится.
Ольга Собольщикова из романа «Труженики мира» (1951): «Ольгу нельзя было сравнить ни с испанками, ни с итальянками, ни с француженками… Она жила, зная, зачем и для чего она существует, что ей предстоит сделать в жизни, и была у нее твердая вера в свои силы и в правоту своей страны…» Это уже не та Елена из «Пустыни», которой «страх смерти придает… невероятную энергию», нет. Это уже бесполое существо с внешними признаками женщины, которое не знало ни страха, ни времени, ни сомнений. Это родильный аппарат, для вынашивания будущих персонажей Мамлеева, гомика из &, Пелевина. Они населят мир романов и рассказов этих постмодерновых авторов
Таким образом, женщина в творчестве Петра Павленко претерпевает немалые метаморфозы из свободной, ранимой, живой, слабой и сильной, реальной, превращается в штамп, идею, законсервированный сгусток нереализованных возможностей, в жертву идеологий и его носителей геронтологических вождей.
Ян Синебас