Несостоявшийся пророк

Чернышевский, Что делать, Набоков, Левиафан, утопия, женский вопрос

«Кажется, ныне одни марксисты еще способны интересоваться

призрачной этикой, заключенной в этой маленькой, мертвой книге.»

В. Набоков. Дар

 

Когда-то этот роман будировал умы лучших представителей российской интеллигенции, его читали/зачитывали, передавали из рук в руки рукописные списки, восхвалялись автором, написавшем его, как говорили революционеры всех мастей, «в казематах» Петропавловской крепости. Роман входил в школьную программу, советские школьники, уже не те «новые люди», о которых мечтал Чернышевский, с рвотой и тошнотой вынуждены были читать безумные порой строки и выжимать из себя вместе с тошнотой школьные сочинения на тему: «Как я провел лето с романом «Что делать?». Что было делать советским школьникам, время было такое совсем не героическое. Ведь и на вопрос заветный еще в начале XX века ответил великолепный Василий Розанов. И вот все революции позади, преобразования государства и создание идеального бесконфликтного, бессословного общества давно реализовано, а до «земли обетованной», то есть до города из хрусталя и алюминия до сих пор далеко, хотя другая утопия в виде города-Левиафана прочно вошла в создание нынешних людей, насилуя их мифами и воруя у них и их детей право на будущее, создавая на окраинах пустого пространства кровавые республики-Левиафаны. Поэтому актуальность романа, как нельзя очевидна. Хотя начнем мы с того, что так прельстило царскую цензуру с любовной, женской линии.

 

Женский вопрос

 

Герой Петропавловской крепости, дерзкий сочинитель, провидец «новых людей». Но и писатели-герои бывают с пороками и слабиной, на то они и герои, чтобы иногда их можно было пожалеть. При чтении страниц возникает стойкое ощущение, что автор чурался красивых, светских женщин, которых не смущало положение вещей, зависимость от мужей и общества, отсутствие собственного паспорта и право голоса на земских и всех прочих выборах в России. Они еще не вошли в горнило социальных преобразований перевернувших империю с ног на голову в 60-70 гг. XIX века. С первых страниц романа вместо студента-медика Лопухова или за его скользкими плечами прячется Чернышевский со своими комплексами и непростыми отношениями с женщинами. С женщинами красивыми, успешными, светскими он терялся, а среди скромных, «недурных» собой, с прогрессивными мыслями, как Вера Павловна, он чувствовал себя комфортно. Он такой протомужчина из ХХ века или из века ХХI, которые разделяют феминистские устремления женщины. Ведь роман посвящен Ольге Сократовне, жене писателя, у которой было особое отношение к мужу. Это она воздвигла его на пьедестал, а оттуда господину сочинителю было комфортно общаться с женой и прочими дамами, которые беспрекословно почитали его роман и считали автора фигурой будущего. Там, где его от женщины отделял барьер уважения и признания, автор романа чувствовал себя спокойнее и безопаснее.

Почтавая марка в честь автора "Что делать, 1957

Мужчина у Чернышевского – этот тот, кто может поддержать женщину в ее желании открыть швейный кооператив, который может юридически защитить нанятых сотрудниц кооператива, который может их развить умственно и духовно (читая книги вслух во время обеденных перерывов). Это идеал для идеалиста и утописта писателя. А вот вопросы семьи, материнства, а уж тем более секса не входили в орбиту интересов автора и его героев. Это все откладывалось, как всегда у нас на будущее, когда главные вопросы будут решены, когда гармоничные чиновники, в хрустальных кабинетах, алюминиевыми ручками будут принимать гармоничные решения, в том числе и по вопросам секса и материнства.

«Своим» дамам Чернышевский любил говорить о возвышенных чувствах. «То, что называют возвышенными чувствами, идеальными стремлениями, - все это в общем ходе жизни совершенно ничтожно перед стремлением каждого к своей пользе, и в корне само состоит из того же стремления к пользе». Т.е. «счастье» всех людей это не дела, ведомые и совершаемые возвышенными душами. Это не чувство, эмоции и любовь. А это просто холодный расчет, система, которая во имя всеобщего процветания может поэкспериментировать миллионом - другим жизней. Конечно, соглашается Чернышевский, т.е. студент-медик Лопухов, «…Вера Павловна: эта теория холодна, но учит человека добывать тепло… Эта теория безжалостна, но, следуя ей, люди не будут жалким предметом праздного сострадания.» Мы, выжившие потомки «новых людей» уже знаем к чему приведет эта «безжалостная» теория лет через 50. К безжалостным экспериментам большевиков, когда ни личность, ни статистический миллион не имели значения для опытов и для «светлого будущего», которое навсегда останется в прошлом будущем, будущем из прошлого. Увы, не появились хрустальные кабинеты с гармонично развитыми чиновниками. Левиафан и поныне пожирает нас и наше будущее.

При всем уважении Чернышевского к женской братии и мечте о равноправии мужского и женского, проскальзывает в его творчестве некое жеманство, «игра», условности, которые опускают женщину до уровня шлюхи или неполноценной личности, ребенка, любящего сюсюканья. «Во-первых, у нас будет две комнаты - твоя и моя - и третья комната, где мы будем пить чай, обедать, принимать гостей, которые бывают у нас обоих, а не у тебя одного или не у меня одной. Это, во-первых. Во-вторых: я в твою комнату не смею входить, чтобы не надоедать тебе. Ты в мою - также. Это второе? Ну, в-третьих, - ах, мой милый, я забыла спросить об этом: Кирсанов вмешивается в твои дела? Или ты в его? Вы имеете право доспрашиваться друг у друга о чем-нибудь? Итак, в-третьих: я не имею права ни о чем спрашивать тебя, мой милый».

Ольга Сократовна, жена Чернышевского

Чернышевский любуется утренним туалетом Веры Павловны. «Как тепло, мягко, хорошо, славно нежиться поутру»… Как же долго она одевается! Нет, она одевается скоро, в одну минуту, но она долго плещется в воде, она любит плескаться, и потом долго причесывает волосы…» Ни что буржуазное не чуждо, особенно, когда ты сидишь в застенках крепости. Ничто человеческое не чуждо, даже самому заклятому демократу и утописту.

Современная социал-демократия, гипертрофированный либерализм отношений, независимость личности - вот, что волновало его. Чернышевский один из первых русских певцов за равноправие между мужчинами и женщинами. Нужно отдать ему должное, в благословенной Европе женщины были неравны, не обладали паспортами и правом участвовать в выборах, а в России кроме дорог, дураков и еще чисто местных проблем, Чернышевского уже беспокоила проблема равности полов.

А вообще, при чтение возникает вопрос: о любви ли говорил Чернышевский, любовью ли живут герои? Или за желанием равноправиться и равноправить пропадают всякие мотивы любви чувственной или жертвенной, которая может быть только между мужчиной и женщиной. Но не между коллегами, товарищами и прочими депутатами общества. Собственно, речь о том, что после октябрьского переворота пытались реализовать многие большевики, например, товарищ Колонтай, утверждая, что отныне семья – это не ячейка общества, а некий диффузный элемент общества, в котором мужья и жены перетекают из одной емкости, т.е. семьи, в другую.

«Между тем как очень спокойно могли бы вы все трое жить по-прежнему, как жили за год, или как-нибудь переместиться всем на одну квартиру, или иначе переместиться, или как бы там пришлось, только совершенно без всякого расстройства и по-прежнему пить чай втроем и по-прежнему ездить в оперу втроем». Социальное порно продолжается. О морали и нравственности рассуждает 22-летний Рахметов, получивший по наследству сотню-другую крепостных душ и 7,500 десятин земли. Он распродал их и вот весь его жизненный опыт, плюс физические упражнения и лежание на гвоздях; ради воспитания характера. И этот опыт позволяет этому мальчику распространяться о нравственности и обустройстве общества. Эти мальчики сгорят в тюрьмах, ссылках, но им на смену придут их последователи, которые быстро обустроят общество, в котором нравственная сторона всегда будет уступать физиологии, а функции женщины будут сведены к деторождению и рытью ям, окопов и фундаментов. Уже дочери и внучки этих революционеров, наследников Рахметовых пройдут через адовы круги «черных воронков», на боку которых будут красоваться надписи «Хлеб» или «Советское шампанское», через руки следователей, через руки конвоиров, через толпы уголовников, по пути следования в ГУЛАГи.

А пока: «…Вера Павловна видела: это она сама, это она сама, но богиня. Лицо богини ее самой лицо, это ее живое лицо, черты которого так далеки от совершенства, прекраснее которого видит она каждый день не одно лицо, это ее лицо, озаренное сиянием любви, прекраснее всех идеалов…» Но при этом господин сочинитель видит молодую богиню – Веру Павловну. Конечно, не легко признавать равноправие, но пока ты молод и наелся всякой классическо-романтической чуши, можно попробовать. И при взгляде на «свободную» женщину при всех отказах от стереотипов прошлого, она остается с элементами эпохи рыцарских романов и преклонения перед девой.

«Кода мужчина признает равноправность женщины с собой, он отказывается от взгляда на нее, как на свою принадлежность. Тогда она любит его, как он любит ее, только потому, что хочет любить, если же она не хочет, он не имеет никаких прав над нею, как и она над ним. Поэтому во мне свобода». Гимн равноправия и песнь погибели женщины. Уже говоря о том, что женщина равна с мужчиной, мы указываем на половые различия. Нельзя всех женщин объединить под знаменами суфражисток, иначе пропадет все многообразие мира. Суфражизм, если он тотален, так же плох, как расизм или коммунизм, иначе, он превращается в очередную утопию.

Чернышевский, вышедший из семьи протоиерея, сам без пяти минут священник, материалист и утопист – все это, детские терзания, юношеские метания, разуверования в веру отца и прочие страждания человека в переходный век, в который Николаю Гавриловичу пришлось жить не прошли просто так, но оставили свой след в душе писателя и демократа, и на его отношения с женщинами и на женский вопрос, в рамках большого и главного вопроса: как победить государство?

 

Особенная каста людская и будущее

 

Чернышевский – это постмодернист второй половины 19 века. Пелевин досоветской литературы, озабоченный будущим мироустройством и нравами Чернышевский создавал свою утопию, в которой все гармонично и равноправно. И ради этого отбросил стандартные формы романа и революционно подошел к сюжету, к главным героям и к общему развитию романа. А теперь поговорим о том, что не «увидела» цензура при первом чтении и за что был наказан цензор, увлекшийся линией «мужчина-женщина».

Однако равноправие, каким его себе нарисовал Чернышевский невозможно, покуда существуют на земле его современники, эти люди со своими страхами, комплексами и проблемами. Будущее за другими, будущее равноправие недоступно этим современникам. Они сойдут со сцены истории и появятся новые люди. «Да, особенный был этот господин, экземпляр редкой породы… твои глаза, проницательный читатель, не так устроены, чтобы видеть таких людей, для тебя они невидимы, их видят только честные и смелые глаза; а для того тебе служит описание такого человека, чтобы ты хоть понаслышке знал, какие люди есть на свете». Для Чернышевского свойственно разделять мир на две части. Полутонов и оттенков у него нет, наверное, как у каждого, кто думает и конструирует будущее, поскольку оно всего лишь мысль, схема в голове «провидца». Или хороший или плохой, или благородный или нет, третьего не дано. Особую касту надобно было вывести Чернышевскому. Остальные могли бы отмереть, как чуть позже предложил Дарвин, а воплотили чекисты. И в этой касте полубогов-полулюдей, видел себя автор, эдакий гермафродит без признаков мелких человеческих желаний, только Прометеевы.

Рисунок гражданской казни Н.Г. Чернышевского, 19 мая 1864 года

А почему вся суть романа ведется через любовь, измену, нравственность? Для чего должны появляться новые люди-полубоги? И что им мешает? Эти основы любви и нравственности разрушены, ради которых можно потопить мир и страну в крови, во имя светлого будущего. Во имя утопии. Просто жестче нужно мечтать, жестче утопия и больше практики!

«Я хотел изобразить обыкновенных порядочных людей нового поколения…», скажет автор словами героя. «Порядочных люди» нового поколения -  от цареубийц и бомбометателей в генерал-губернаторов, до всеобщего террора и создания лагерей для своего народа – вот она генеалогическая сущность «порядочных людей». Утопия всегда превращается в цинизм в странах, где она побеждает, от России и Турции и до Венесеулы и Кубы. Цинизм – вот та государственная идеология, позволяющая мертвые схемы утопии подготовить к социальному анабиозу, к некоей пародии на жизнь.

«Не покажи я фигуру Рахметова, большинство читателей сбилось бы с толку насчет главных действующих лиц моего рассказа». Ну, какой же умный господин сочинитель! Вопрос не в самих действующих лицах, а в том, зачем они нужны эти «порядочные люди нового поколения» в крепостной по духу стране?

 

Утопо-футуризм и национальная география

 

«Здание, громадное, громадное здание, каких теперь лишь по нескольку в самых больших столицах… Нивы – это наши хлеба, только не такие, как у нас, а густые, густые, изобильные, изобильные… Но это здание, - что ж это, какой оно архитектуры? Теперь нет такой; нет, уж есть один намек на нее, - дворец, который стоит на Сайденгамском холме, чугун и стекло, чугун и стекло – только». Я бы назвал это аграрным футуризмом. Где предсказания тесно связаны с той визуальной и общей мировоззренческой культурой, которая окружала оракула, протопостмодерниста. Сей аграрный футуризм давно материализовался в постмодерн. «Здания» до небес посреди природных пустошей, синтетических хлебов и генетически модифицированных пшеницы и сои. Красота!

Дворец на Сайденгамском холме

«…Алюминий заменит собою дерево, может быть, и камень…» Но кто же живет в этом доме, который великолепнее дворцов? …Но больше молодых; стариков мало, старух еще меньше». Ну да, это то, о чем я говорил. Старухи не вписываются в образ прекрасных равноправных с мужчинами богинь. Причем старым особям мужского пола, т.е. старикам еще можно (ведь и автор, когда-нибудь станет стариком), но на старух у нас открыта охота, слишком они портят своим видом наш алюминиевый город гармонии и красоты. «Почти все делают за них машины, - и жнут, и вяжут снопы и отвозят их…». Опять повторяется аграрный мотив предсказаний. Все же будущее у Чернышевского строилось из реальности, которая окружала алхимика-предсказателя и сеятели, и жнецы и хлеба, не могли быть проигнорированы.

Чернышевский словно сводит две вещи, «новых людей» и гармоничное будущее, в единую цепь, в единую связку, со своим закономерным развитие. А заключается этот алгоритм в следующем; нет новых людей, нет будущего. Только через появление этих людишек, возможно, такое будущее, где всем хорошо и законы эволюции не работаю, а Дарвин выброшен на свалку. И в этой закономерности что-то есть. Если учитывать, что будущее из алюминия и хрусталя так и не наступило на территории, которую ментально подразумевал автор и вписывал в границы будущего, то скорей всего, это новые люди не пришли, или пришли иные люди, тоже новые, новой закваски, которым ничто земное было не чуждо, ни женщины, ни слава, ни власть. Этими отнюдь не новыми качествами или навыками и исчерпывалась вся их новизна.

Поселок Чернышевский в Якутской АССР

«Эта сторона так и называется Новая Россия. – Это где Одесса и Херсон? – Это в твое время, а теперь, смотри, вот где Новая Россия.. Если в вопросах пола у Чернышевского полное равноправие, то вот географический вопрос подвел сочинителя. В светлом эгалитарном будущем естественно будут русские в чудесной Новой России, странным образом напоминающим Крым. Иностранцев там нет, видимо, поэтому там гармония и равноправие. Как же иначе! Однако, у Чернышевского «Новая Россия» выступает как земля благоденствия, через многолетний труд. А теперь эта идея превратилась в простой захват территорий, где все отношения и развитие замораживаются на неопределенный срок. И вместо земли благоденствия возникают серые зоны, где счастье заменяется политической необходимостью и террором. Анабиоз продолжается.

«Каждый может жить, как ему угодно; я к тому веду, я все для этого только и работаю». Полный релятивизм и индифферентность. Я живу без усилий, как хочу, потребляю то, что создали «машины». «Божественная машина» трудится ради земного рая человеков. «…У них так много таких сильных машин, - возили глину, она связывала песок, проводили каналы, устраивали орошение…». А тут просто предсказания или откровение пророка о будущих пятилетках и строительстве каналов и ГЭСов, только, увы, не сильными машинами, а лопатами в руках заключенных. «…Но преобладал костюм похожий на тот, который носили гречанки в изящнейшее время Афин…». Это важный миф, архетип, который связывает наше несовершенное время с тем идеальным, антропоцентричным античным миром. Ведь и Константинополь – это всего лишь вторая Москва (если позволите). А вообще этот мир будущего – это мир среднестатистической серости, массы, которая одинаково хорошо может жать и петь. И гениев нет в этом мире, они вне закона. Это счастье толпы не для них. Это гармония, которая похожа на наркотические отклонения, без воли и хотения, не для них. Где нет боли и страдания, где все равно талантливы, нет места шедеврам и гениям.

Экономическая жизнь протестантской общины. Но люди лишены веры и даже деизма в основе свое мировоззрения. Эти «сильные», деятельные люди превратились не в организаторов нового общества на основе соревнования талантов, а с точностью наоборот, уровняли всех в своих способностях и потребностях. Лишив в этом случае их веры в высшую справедливость, в Бога, они открывали в душе человека темные стороны: ненависть, злость, корысть, которые, по мнению «новых людей», наоборот должны были умереть в «социалистическом» обществе.

«Молодежь, по обыкновению, то присоединялась к остальным, то отделялась…. Разница между «молодежью» и женатыми – 2-5 лет. И если для Чернышевского «половой» вопрос явный анахронизм, мешающий развитию общества, то возрастная условность ему не чужда. И тут он вполне «современен» своему консервативному обществу. Чернышевскому на момент написания романа едва исполнилось 35 лет, отсюда такой максимализм в вопросе возраста для города будущего. Хотя вышеприведенная цитата интересна странными аллюзиями: а зачем это молодежи нужно было время от времени отделяться от других? Что они совершали, в какие таинства не допускались остальные участники города? И кто эти «недопущенцы»? Старики, но ведь их почти нет? Другие молодежные группы? Тогда это дифференциация общества по интересам.

Пароход-земснаряд «Чернышевский»

Таким образом, признавая деловое равноправие мужчины и женщины, Чернышевский не оставлял места в будущем старикам (не объясняя это рационально), а тем более пожилым женщинам. Утопический футуризм у Чернышевского имеет явные аграрные черты, а жителями хрустально-алюминиевого города оказываются сплошь молодые люди, где старикам не место. Причем автор неподкованный еще теорией НТП (научно-технического прогресса) даже не удосуживается объяснить свою дырявую схему, например, медицинскими новаторскими техниками. А все его несостоявшиеся предсказания (или состоявшиеся в циничной форме: новые люди – новые трагедии) делают из него пророка, пророка недалекого, вознесшегося и пролетевшего по истории литературы лишь благодаря бодрому замечанию вождя мирового пролетариата. Несостоявшийся пророк, любимец бандита по кличке Ленин, пароход-земснаряд и поселок в Якутской АССР, вот и все, что осталось… Да, и еще бессмертные страницы романа, который давно уже никто не читает.

Смысл любой утопии – полюбить ее больше жизни. А потом, тому, кто останется в живых, писать мемуары. А главное противоречие утопии – это непримиримость двух ее составляющих: труда, который создает «лучшую жизнь», и созерцание, которое и порождает утопию.

 

Ян Синебас