Наши имена на губах детей наших

На фото: мой отец на своем первом месте работы

 

Вспомнил как мы приходили с отцом в гости к тете Оле, родной сестре отца. Она жила в Забрате, во дворе, который мы, местные, называли "Кировским", вероятно от того, что рядом находился то ли механический, то ли машиностроительный завод, названный в честь этого революционера, убитого Сталиным.

Я любил крутить пластинки на проигрывателе моих старших сестер и брата, детей тети Оли. Выбор был небольшим, кроме официальной советской эстрады, были пластинки, модных тогда итальянцев Челентано, Кутуньо, Пупо и пр., была даже пластинка вроде бы опального, почти диссидента Вовы Высоцкого. Помню оттуда одну песню про Скалолазку. Смотреть, как крутится вокруг маленького холодного металлического пупа в сердцевине черного винилового блина... Крутится вся твоя недолгая жизнь, накручивая- предсказывая все Будущее. О, это еще то наслаждение, та еще медитация без наркоты и прочих посторонних предметов.

 

В тот день было все как обычно, кроме того, что запретили слушать пластинки. Меня лишили редкого удовольствия. Дома у меня не было проигрывателя и пластинок. Я не мог угомониться. Тогда старшая сестра Нина подошла ко мне и сказала, что сегодня годовщина смерти нашего дедушки. Я не могу сказать, что это меня успокоило, я был даже обижен на дедушку из-за его "выходки", которая лишила меня развлечения. Я все одно настаивал, просил, обещал, что я буду слушать очень и очень тихо. Однако родственники были неумолимы.

 

Деда своего я не помню или помню очень размыто: старая, но большая фигура в белом исподнем, сидит в молоке моего детского взгляда-тумана. Сидит на старом продавленном диване, который он, железнодорожник, не успел после войны, в самые голодные годы в Баку, обменять на продукты. Второе воспоминание связано уже с его смертью. Он лежал в гробу, опять большой, несмотря на смерть. Я ворвался в его дом в сумерках, видимо рассчитывая найти там отца. Возможно, для меня пятилетнего вообще прошла мимо новость о смерти деда, пока случай, в сумерках бакинской ночи не свел меня с ними. С дедом и его смертью. Я очень испугался и вылетел из дома ракетой. После я до подросткового возраста боялся оставаться в дедовским доме один, а от запаха его темно-синего пальто с бронзовыми пуговицами железнодорожника, на которое я наталкивался в старом шкафу с зеркалом и двумя выдвижными ящиками, набитыми фотокарточками и пожелтевшими документами, я цепенел, ощущая как неживой холодок проникал в меня через легкие и опускался до самых пяток.

 

Сегодня годовщина смерти отца. Он умер 13 февраля, а 14 февраля ему должно было исполниться 75 лет. Когда смерть пришла за отцом я был в Москве и на поезде всю ночь возвращался, чтобы попрощаться. В ожидании поезда на Курском я просидел на скамье, записывая собственные мысли, связанные с отцом. С тех пор я их не читал. Тот блокнот остался в оккупации. Но и до начала войны я не смог найти сил или мужества, чтобы открыть его и прочитать те заметки.


Сегодня годовщина смерти отца. Мои дети тоже не помнят моего отца, своего деда. Сыну было чуть больше года, а дочь родилась аккурат через два месяца после смерти дедушки Коли, тоже 14 числа, только мая. Через два года началась война...

 

Сегодня годовщина смерти отца. Десять лет прошло. Сегодня вечером мы говорили о дедушке. И я понял, что мои дети повторяют общеустоявшуюся канву этого мира. Я почти не помню своего деда, кроме его имени, мои дети совсем не помнят своего деда, кроме его имени. А мои внуки... Только имена еще остаются и это не мало для нашего нового времени, обещавшего в начале прекрасную Утопию, а теперь устало и обманчиво топчущегося на месте.

 

Будущее не в будущем, оно сегодня, в каждом мгновении, в каждой улыбке и взгляде детей.

 

Ярослав Васюткевич