«Я помню, как в кафе на Мосфильме он брал рюмочку с коньяком. Вот так, двумя пальчиками.»

Последний блок: Тарковский. Мы уже говорили о нем, вы часто его вспоминали по ходу нашей беседы, но хотелось бы поговорить детально о такой фигуре, тем более, что вы были лично знакомы. А пока расскажите, какое отношение имел Андрей Арсеньевич к фильму «Человек К»?

Все началось с того, что я посмотрел «Зеркало» и у меня, как говорят, “снесло крышу”. Это было время, когда я учился театральной режиссуре и я сказал своему мастеру, что я, наверное, профнепригоден в театре. Я делал тогда режиссерскую экспликацию и мне она не нравилась, мне хотелось как в кино. Он сказал, что это не плохо, в принципе и посоветовал посмотреть «Зеркало». Я пошел с друзьями-сокурсниками на сеанс, мы заплатили киномеханику, потому что он хотел отменить сеанс. Было всего шесть зрителей и нас четверо с нашего курса. Я не мог есть неделю. Это был настоящий стресс для меня, в хорошем смысле. Раньше я не мог себе представить, что такое кино может существовать. «Боже мой, как это всё сделано, как всё сделано», — было во мне такое чувство. Мгновенно он стал для меня самым гениальным режиссером мира.

Я прочитал «Гофманиану». И начал писать сценарий, который назывался «Вигилия». И, естественно, у меня засело в голове, что мне нужно с Тарковским пересечься. Такое юношеское желание. Это был 1977 или 1978 годы, а с Тарковским я пересекся в начале зимы 1979, когда у него мать умерла и он был в ужасном состоянии.

Как это произошло? Я поехал в Москву с рукописным сценарием. Думаю, как же отдавать его в таком виде, неловко. В Доме Кино уговорил секретаршу или машинистку напечатать, а денег нет, я купил ей шоколадку. И говорю ей, что мне завтра к вечеру нужно! Она мягко говоря удивилась. Назавтра она напечатал больше половины, 2/3. С этим фрагментом, предварительно созвонившись с один человеком я поехал на квартиру фотографа Гневашева.[i] Дал Тарковскому в руки, а он был выпившим слегка и спрашивает: «А почему рукописный? Я что, каракули должен разбирать? Ну хорошо, давай.» И через пару недель мы опять пересеклись. Он говорит: «А где ты Кафку взял? А ты хоть что-то снял? Кто же тебе даст Кафку снимать?» А Кафку, кстати, для меня украла библиотекарша из библиотеки, том, где был «Процесс», притчи и новеллы. А украла потом, что тогда им рекомендовали в области убрать из свободного доступа Кафку, а вместе с ним Сартра, Дюрренматта. И глядя, как я «мучаюсь», читая его в читальном зале, решила “помочь”… (смеется — Я. В.).

Тарковский начался с «Вигилии». Это такой сложный человек был, страшно противоречивый. И было ясно, что он себя любит. И мне все говорили, что он меня пошлёт! А почему так говорили? В тот момент уже шли переговоры с итальянским телевидением и на следующий год он уехал, писать с Гуэрра сценарий «Время путешествий». И хотя открыто не было сказано, что он уедет навсегда, но все стремились, чтобы пока он здесь, что-то взять у него. Режиссерские курсы, которые он вел, он уже оставил.

И мой сценарий его заинтересовал, в том смысле, что в нем есть, что править. Там еще не было Альберто Моравиа, но была линия мальчика и деда. И была в сценарии небольшая редактура от него, вплоть до рукописных пометок на полях. «Ты меня не повторяешь, меня раздражает, что все обезьянничают», — как-то так он выразился. И к нему попасть было довольно сложно из-за Лоры.[ii] Она к нему никого не подпускала, меня обозвала “татарином”. Когда я несколько заглянул в аудиторию, а она говорит, что вам нужно? Я пытаюсь объяснить, что мы договорились встретиться. А она: «Вы что, татарин? Я же говорю вам, он не придет. Что вы все заглядываете сюда!» Она такая, как Цербер при нем была. Тетка была такая суровая. Я сам многое не знаю, но люди, которые работали на площадке с ним, рассказывали удивительные вещи.

Ольга Суркова в своей книге[iii] очень хорошо описала эту историю влияния второй жены на Тарковского.

Она перессорила его со многими коллегами.

С Рербергом.

Не только с ним. С Рербергом это более сложная ситуация. Лариса хотела быть определяющей его жизнь величиной. Что хорошо и что плохо зависело от нее. А он, с одной стороны, деться никуда не мог. Удобно было супчики и пирожки кушать отдельно от всей съемочной группы, которые она ему приносила. “Отдельный” обед на площадке. И опекала его будто он орхидея. Я был разочарован из-за этого: какое было его кино, на тот момент я был в него влюблен, и каким он был человеком. Я помню, как в кафе на Мосфильме он брал рюмочку с коньяком. Вот так, двумя пальчиками. На шее шарф модный и такое в нем пижонское… Такой стиляга… Приодетенький, модненький. Что-то неприятное и несуразное было в нем в такие моменты. В этом смысле он совсем не совпадал с человеком “духовным”… Но у меня, как ни странно, не было “придыхания” перед его фигурой. У меня была хорошая наглость. Я занимался роком очень серьезно, музыкантом был. Нагловатым рокером, с длинными волосами по плечи.

Его помощь ограничилась прочтением, что-то подкорректировал и всё?

Он подкорректировал форму сценария. От Тарковского я узнал, что киносценарий нельзя писать, как литературное произведение. Все события и действия в настоящем времени. «Луна угрожающе выглянула из-за туч»… Это пришлось убрать (смеется — Я. В.). Я уже кое-что знал, но еще не до конца избавился от литературного влияния.

Его творческих заслуг в сценарии «Вигилия», который превратился в дальнейшем в «Человека К» нет?

Был такой момент и он остался в сценарии и в фильме, мотив явного “двойничества”. Главного героя и мальчика. В первом вариант скорее был момент переживания и наблюдения. Но я уже сам был на пороге, чтобы умозрительного мальчика сделать реальным.

Это у Тарковского шло от «Зеркала»?

Да, да. Хотя в «Зеркале» же нет мотива двойника. Там герой ретроспективно моделирует, вспоминает то, что с ним было. У меня например так и было. За исключением явно биографических мотивов. Воспоминаний героя, воспоминания матери… Этого у меня в «Человеке К» нет.

Он удивлялся, что в мои тогдашние 23 года я был такой серьезный. Он как-то пошутил: «Похоже, ты начинаешь с того, чем я заканчиваю...».  А у меня на тот момент был развод, я был в кризисе, в депрессии. Тарковский тогда же только потерял мать, был худой, с немытой головой, создавал абсолютно тяжкоe впечатление больного туберкулезом.

Тарковский для меня был своего рода психологическим трамплином. Он говорил, если тебе удастся это снять, считай, что тебе повезло. Одобрение его привело меня в дикий восторг. Я его тоже удивил. Я не был студентом ВГИКа. А его многие студенты доставали. А я совсем был не из мира кино.

Благосклонный подход Тарковского к вашему первому сценарию как бы укрепил вас в собственных силах?

Очень серьезно укрепил. Сказал, что у меня “глаз” есть, то есть, видение. Однако, у меня к 1991 году, когда я взялся за «Человека К», был другой проект, который я тоже мог бы снимать и было другое понимание. Я этого еще нигде не говорил. К тому моменту феномен Тарковского стал для меня распадаться. Я к тому времени просто много кино просмотрел. Хотя Бергман и сказал, что Тарковский легко открыл дверь сновидений, куда он не мог попасть. Но для меня Бергман сегодня выше Тарковского. Берман гораздо серьезнее и мощнее фигура. И Тарковский стал распадаться, но я не мог избавиться от его мира. И мне нужно было снять, чтобы избавиться. Я должен был реализовать этот проект. Сколько лет этот проект был под знаком, что Тарковский хлопнул меня по плечу: «Вперед!» Я хотел его реализовать, потому все эти годы смотрел с помощью этой оптики на кинематограф. И особенно досадно было, когда я видел работы мощнее. Я горько смущался — как так, как так?!

z6d2xkrd.jpg

На могиле Тарковского. Русское кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа, Франция, сентябрь 2022.

В самой первой нашей беседе у нас были разные точки зрения на его творчество, а точнее, на его наследство в современном кинематографе. Вы говорили, что он до сих пор гуру и мастер, я же говорил, что его не очень любят молодые, особенно кинематографисты в Украине. Согласны вы с моей точкой зрения? И почему это происходит?

На Западе (но Запад очень разный!) еще полно его фанов, исследователей. Есть клубы "любителей Т". Западные люди более искренни и доверчивы, они за чистую монету принимают "страдания и метания" героев его фильмов... Тарковский, все же, не похож на их режиссеров — им это виднее, безусловно, — каков он, что за автор, что за человек скрывается за его профессией. Наш народ намного циничнее, поэтому уже давно "раскусил" “тарковщину”, так и не распробовав (смеется — Я. В.).

Закрыли тему Тарковского...

Да, и, кстати, я упустил такую существенную деталь у Тарковского, транслируемую многими, — беспрестанная, очень заметная грызня ногтей — меня это сразу поразило! Его фирменное! Кровавые заусеницы у ногтей сразу бросились в глаза! И чесался все время необязательно, ежился... Такой публичный изъян... Нервы ни к черту - очевидно!

Один из последних вопросов. Если бы появилась такая возможность и вы запускались с фильмом, в каком жанре вы бы хотели поработать?

Драма! Скажу просто.

Классическая драма?

Драма, но если расширить жанровые рамки то, нуарная драма с элементами триллера. Такое кино я бы снял. Хотя я обожаю и фильм Гринуэя «Повар, вор, его жена и её любовник». Вот такое кино я люблю тоже. Музыка в начале такая, словно ее написал Вивальди! Красный ресторан…

Кстати, куда-то пропал Гринуэй, о нём давно ничего не слышно?

Пропал, да. Я, кстати, был в Буэнос-Айресе на его выступлении и был в восторге. Он показывал то, что никто не видел. Он ушел в видео-арт. В кино он, к сожалению, разочаровался. Нужно ли зрителям то, то он делает?

В заключение три мои фигуры в кино это — Брессон, Бунюэль и Линч. Вот эту троицу попробуйте сочетать (смеется — Я. В.). Хотя у меня есть своя четкая десятка.

Брессон и Бунюэль выглядят логично, а вот Линч из этой тройки выбивается.

Я бы не сказал так. Брессон глубоко верующий человек и у него этот момент веры всегда сквозит. Он работал по Жоржу Бернаносу. А Бунюэль — это такой антихрист! Колоссальный атеист, хулиган, который издевался в каждом кадре над попами, что недопустимо для Брессона. И Брессон никогда не делал никакого абсурда на экране. Хотя, если брать его мексиканскую работу «Симеон Столпник», его первая еще черно-белая работа, там, да, что-то есть... Но это, скорее всего, дыхание старого черно-белого кино.

А у Дэвида Линча, что самое любимое?

«Малхолланд-Драйв». Я вообще всего Линча люблю, буквально, всё. И его «Простую историю», прекрасное кино. Линч для меня ребенок. Я его просто обожаю. Вы знаете, что Линч слова не мог вымолвить, когда у него брали интервью в первые годы? Он страшно стеснялся. Не знал, что сказал, не знал, как ответить? Говорил так, словно у него два класса образования. Линч простодушный ребенок. Позже он, конечно, заматерел немного, но сохранил своего «простодушного ребенка».

И напоследок хочу вернуться в Аргентину. Мне нравится творчество таких режиссеров как Лукреция (Лукресия) Мартель, Лисандро Алонсо, фильмы которого одно время я очень обожал. Знакомы они вам, может быть, вспомните кого-то еще?

Нет, я не знаю их... Я не люблю аргентинское кино, оно очень слабое, очень вторичное. Единственный фильм, который я смотрел с большим восторгом, еще в Буэнос-Айресе, это фильм «Nueve reinas» режиссера Fabián Bielinsky.