02.01.18 11:01
Военный роад-муви начинается с освоения пространства и со скрытых угроз. Едва открыв книгу и прочитав несколько абзацев и страниц, читатель оказывается в плену у территории, а значит у войны, которая пока не названа и не имеет устойчивого словосочетания не только в учебниках истории, но и в сознание читателей-жителей. Пограничная марка, территория Дешт-и-Кыпчак, условное Дикое поле, всегда являлось разделительным барьером между западом и востоком, между войной и миром, между логосом и танатосом. Здесь селились отчаянные люди и племена, жили недолго и растворялись в истории, как туман над Кальмиусом (о тумане еще поговорим).
Саспенс
Жадан начинает свой роман с нагнетания атмосферы, с латентного запугивания тех, того, кто отважился ступить на, вроде, знакомые, но малопонятные территории. С первых же строк неосознанная тревога и ощущение подвешенности: ситуации, времени, пространства и людей, обитающих не на страницах романа, а в туманной местности специально неназываемой Сергеем Жаданом.
«Сніг на подвір’ї рожево-синій, відбиває призахідне сонце й вечірнє небо, темніє своїми глибокими порами. Гострий на дотик, відгонить березневою водою, прикриває собою в’язкий чорний ґрунт, так що жодних прогнозів не треба: зима буде тривати довго, всі встигнуть призвичаїтися, змучитись і звикнути.»
Это первая тревога: снег, зима, которая не кончается. Это не ярко-морозное, новогоднее ощущение зимы, радостное, несущее обновление. Не «западное», подытожившее коммерческие балансы года и планирующее первые шаги на профессиональном поприще европейского обывателя после каникул, нет. Это вечное состояние тревоги и страха, которые всегда загонялись в дальние уголки сознания, чтобы при удобном случае прорасти ядовитыми злаками.
Вторая тревога: пожар, который выжег половину дома.
«Років п’ятнадцять тому, коли ще всі жили разом, залізничний працівник свою половину спалив. Устигли загасити. А ось відбудовуватися залізничний працівник не захотів — пішов на станцію, сів на потяг у східному напрямку й назавжди зник із їхнього життя.»
За 15 лет до начала, война заглянула в окно и умные или интуитивные люди, собрались и уехали в сторону востока.
«Вулиці порожні, ніде нікого, лише на станції час від часу зчіплюються вагони, металом об метал, наче хтось переставляє залізні меблі. І ще з півдня, з боку міста, цілий день, від ранку, важкі одиночні вибухи — то інтенсивніше, то розсіяніше.»
Донецк. Открытие памятника И. Кобзону. Август 2004 г. (с) cinebus.org
Освоение пространства: Дом, улица у ж/д станции, мастерские, улицы пусты, работы нет. Активно-отрицательный фон, выжимает персонажей на первый план и еще дальше на линию фронта, и еще дальше! за границы романа и жизни. Потом, то же самое повторяется уже в самом интернате.
«Паша сідає, бере кружку з недопитою кавою, думає, куди вилити, зрештою, махає рукою, сипле туди чорний чай, заливає окропом.»
Грязная кружка, отсутствие воды – характеристики ограниченного пространства, скукоженности жизни.
Взрывы – это третья тревога, но уже не на уровне интуиции или саспенса, а вполне состоявшаяся угроза. Взрывы при отсутствии работы, при пустых улицах или сгоревшей половине дома – это уже опасность!
И вот угрозы обретают явные очертания. Люди на танке под непонятным, еле видимым флагом, а после этого, известные с детства места превращаются в незнакомые и, даже, во враждебные пространства, где все знакомое таит в себе опасности и смерть.
«…що їм боятися в будь-якому разі немає чого, що вони тут ні до чого, вони нікого не підтримують…»
Это глупая мысль, что все обойдется. Что мы сами по себе, а война своей дорогой пойдет. Нет.
Страх
Он разъедает душу, он стирает границы между реальностью и условностью. Страх подчиняет человека и начинает управлять. Я помню разговор одного своего знакомого с преподавателями исторического факультета Донецкого НУ. Разговор состоялся летом 14 года. Им было по 50-60 лет, моему товарищу 30. Они изучали историю «ВОВ», съели собаку на причинах, истоках начала войны, применяли различные методы для изучения любимого предмета, путешествовали во времена совка по странам СЭВ, читали лекции, возлагали цветы к памятникам советских воинов, погибших в восточной Европе… Короче, они знали о войне все. Они кричали на моего товарища, что мы не понимаем, что это такое. Война! Будет много крови, очень много крови! Они были правы, мы не знали о войне ничего, мы видели ее только на экранах теликов, из советского шаблонного фильма про войну. И еще раз они были правы, проливается очень много крови! Но, у моего друга не было страха, сказать, кто он и на чьей он стороне.
Этот страх жил во многих, с таким страхом учитель Паша встречается в интернате, он видит его в глазах маленьких девочек, забытых всеми на свете в этом провинциальном интернате. Забытыми родителями, опекунами, но не забытыми двумя людьми воспитательницей Ниной и физруком Валерой.
«Проте дивиться на них, дивиться на фарбу в них під очима, на страх, який вони намагаються цією фарбою замалювати, і розуміє, що ні, він тут ні до чого, страх у них надто глибокий, постійний, вони з ним так і живуть…
Оскільки, говорить Ніна, річ не в одязі, річ у власній гідності. Й відсутності страху. Ну, такого вона, звісно, не говорить, але Паша розуміє це саме так. Так і є, думає він, все правильно: річ не в одязі, річ не в тому, що на тобі. Ми ж тут усі, якщо подумати, як в інтернаті живемо. Кинуті всіма, але нафарбовані. Кому що перепаде — те й носимо..»
Физрук отказывается верить, что в прошлом, в распавшейся империи было плохо, а воспитательница Нина настаивает на обратном. Это образцовый диалог. Те, кто застрял в прошлом отказывают этому прошлому в плохом. Не проработанное историческое прошлое искривляет оптику сегодняшнего дня. Те же, кто живет настоящим и настроен на будущее, наоборот, помнит плохое в прошлом и эта память помогает им проработать и выжить.
«— Не гмикайте, — Ніна далі говорить спокійно й невиразно, ніби зізнається в смертних гріхах і вже наперед знає, що на неї очікує. — З голоду, звісно, ніхто не вмер, як бачите, але й нічого доброго про своє, як ви кажете, дитинство, згадати не можу. Знаєте, Валерію Петровичу, як мене називали в школі? Вам як фізруку цікаво буде. Спортсменкою.
— Чому? — дивується Паша.
— Тому що я завжди в кросівках ходила. Влітку і взимку. Хтось із сусідів віддав. Тата в мене не було, чим займалася мама — розповідати не буду. Але те, чим вона займалася, грошей їй не приносило. І в неї, до речі, тата теж не було. І вона теж усе своє дитинство проходила в чужому одязі. І теж нічого доброго про це своє дитинство не згадувала. І про країну вашу так само. І не боялись ви не тому, що країна у вас така чудова була, а тому що вас завжди хтось прикривав: як не батьки, то райком комсомолу. А ось мене ніхто не прикривав. І їх, — показує вона рукою за спину, на фарбовані сині стіни, — теж ніхто не прикриє.»
В диалогах герои субъективизируются, в отличие от нарратива, в котором герой сливается с автором и вовсе пропадает.
Донецк. Шахта им. Горького. Лето 2000 г. (с) cinebus.org
Туман
Еще одна важная характеристика Донбасса. Те, кто знает, что такое степные города осенью или поздней зимой, те, кто хоть раз бывал в Донецке, Горловке, Стаханове и пр. городках, шахтных поселках и селах «черного треугольника» осенью (октябрь-ноябрь) и зимой (в оттепель), те знают, какие туманы стоят на улицах, укрывая собой, растворяя в себе все на свете. Это не просто туман, это контрапункт, это пауза, из которой можно выйди другим или в другом месте, в другое время.
«Туман миттєво охоплює чорне пальто, синій пластик, Паша йде на звук порожніх пляшок, що лунко б’ються одна об одну. Ніби пастух, що не так випасає худобу, як тримається її, боїться загубитися в густому спресованому повітрі.»
В туманном напластовании можно едва усмотреть на величавом фоне, но уловить-смикшировать-сжат-в-единый-палимпсест разноэпохальные слои от криков кочевников, костров в степи, молчаливых и униженных курганов, через рифмованные терриконы, удары кирки об светящийся слой антрацита и до промышленно-пиксельных фрагментов реальности, увидеть всю историю начиная с палеолита. Туман ли формирует архаичное сознание или, наоборот, сознание влияет на погоду, неизвестно. Однако, Жадану удается нащупать это промышленно-архаичное сознание, и описать его всего лишь в одном предложении.
«Солодкий запах газу на ранковій кухні, шурхіт дощу за вікном, ніби віддалена робота океану: в березні він щоразу відчував цей дивний протяг, так, мовби пружина впиралася йому в серце.»
И если вы хоть раз в жизнь собирались рано утром на работу, растапливали угольную печь, сворачивали себе «тормозок» или брали его из холодильника, приготовленный вашими родными, хоть раз выходили из дома на улицу, усыпанную жужелкою, то вы в курсе этих внутренних движений в районе груди, которые просыпаются и действуют с первыми запахами весны.
Кто не встречал весну в грязном марте, кто не месил серо-желтое месиво из снега, глины и жужалки, тот не сможет меня понять. Отдаленно это может напоминать мебель под дождем, во время большого переезда. Когда мебель и другие вещи вынесены на улицу и еще не погружены в машину.
«…вирване зі звичного простору, винесене під дощ, присипане попелом — все це начиння відразу втратило будь-яку вартість, й одяг пахне біднотою та необлаштованістю, і посуд вилискує у світлі фар невимитим жиром, і меблі схожі на кістяки, викопані з мокрого січневого ґрунту. І запахом цим береться все довкола, так що не відмитися тепер, не відчиститись.»
Марьинка. Ленин и церковь. Апрель 2008 г. (с) cinebus.org
Свои-Чужие
«Говорить-говорить, а сам думає: а з ким я говорю? Хто вони? Що вони роблять у кабіні чергового по вокзалу?»
Главный вопрос этой войны. Чтобы ответить на него, сначала нужно ответить на другой: кто мы, кто я? И такие маркеры: учитель, со станции, местный, - не подходят больше. Они тоже могут быть учителями, трактористами и, даже, местными.
«— Проти мене ніхто не воює, — заперечує Паша сухо, оскільки бесіда починає подобатися йому дедалі менше. — Я ні за кого.»
Сделать выбор самостоятельно. Без приказа. Ведь и «советскую родину» защищали вынуждено, по приказу, попробуй только не явись в военкомат. А выбора без приказа и нажима у жителей территорий туманных никогда не было. И они так свыклись с этим «отсутствием», что принимают его, как добровольное волеизъявление.
Египетский исход. И что же это получается? Чужая, холодная земля? Походили, пожили на ней до поры до времени и, хватит, на запад? Как до этого умный хозяин сгоревшей половины дома, который отправился на восток.
«— Паспорт хоч не загубив? — питає малий. — Якшо прописку запитають?
— Думаєш, допоможе? — і собі питає Паша.
— Може, і допоможе, — припускає малий. — А може, і ні, — додає спокійно.»
Опять неуверенность. И те, и эти могут расстрелять! Кто же мы, на чьей земле? Государственные флаги сорваны, а к другим нельзя относится серьезно, чересчур много в них кабинетного «дизайна», геймерских штучек. Виртуальные танковые баталии, только в этот раз «танчики» с флажками максимально реальные. Пока мы не проработаем наше коллективное прошлое, пока дома, в офисе, в такси мы используем следующие фразы: «Какую страну потеряли!» или «Конечно, Сталин перегнул палке, но идея была хороша.», или «Если посадили, значит было за что. У нас невиновных не сажают.», или «Зато у меня все детство прошло в пионерлагерях и колбаса была по 2,20.», или «У нас была стабильность. Пусть не все можно было купить, зато, в будущее я смотрел с уверенностью.», или «Нашу страну никто не любил, но все боялись!», до тех пор это «будущее» будет увертываться от нас, появляясь перед нами с кровавыми стигматами незаживающего прошлого, но не прошедшего. Но травмы прошлого бесконечно будут порождать безумство разума и химер и чудовищ, произведенных больным разумом.
Ключевая сцена, как по мне, это встреча главного героя, поселкового учителя Паши, с пожилым военным, которому автор романа дает прозвище «металевоголовий», который передает учителю кусок каменного угля с отпечатавшимся миллионы лет назад листом папоротника. Экземпляр музейный, музея больше нет, и военный предлагает Паше забрать уголь в школу.
«— Папороть, — кричить військовий. — Це папороть.»
Уголь, вот кто хозяин и больше никто. Пока ты его добываешь, ты – местный. А, если нет, то извини – «вали отсюда». Поскольку местные тут были в последний раз тогда, когда рос и цвел тот папоротник, отпечатавшийся на угле. Поэтому главная задача после освобождения – смена парадигмы. Или необходимо закрывать миф «на коленях», перестраивать все шахты на арт-пространства, или приедут через интервал новые танчики с новыми дизайнерскими флажками на башнях.
Донецк. Район ТЦ "МАЯК". август 2014 г. (с) cinebus.org
Чужая война
Постоянно возникает ощущение, что это не наша война, что это даже не наше противостояние с северным врагом и происходит все не у нас и не с нами. Другая война, чужая война, однажды незавершенная на материковых землях метрополии, теперь постоянно экспортируется в ближайшее зарубежье, куда могут достать выстрелы из пушек, минометов, градов и БУКов. Чужие гражданские конфликты, не залеченный конфликт ни временем, ни обществом, ни ушлыми действиями политиков, расползается от центра к периферии, вспыхивая конфликтами кровавыми. Только платят своей кровью другие, которые были втянуты в воронку сначала образования, а потом и падения гнилой империи.
Бурятские трактористы, московские реконструкторы и просто российские дауншифтеры, вытесняемые путинской реальностью, уезжают (умные в Европу, а остальные) в Украину, как на сафари, думают они. Они пытаются реализоваться путем кровопролития, не понимая, что это их внутренний и личный конфликт, конфликт внутри российского общества и конфликт личности с российской властью, которой пока удается манипулировать сознанием людей, создав странного политического монстра и систему, сочетающую в себе и капиталистические ценности (личная собственность, видимость закона, конституция) с советским идеологическим беспределом (делай что хочешь, главное, поддерживай миф), с идеалом крутого пацана из питерской подворотни (у кого больше зеленых человечиков, тот и прав).
Ян Синебас
фото автора