30.06.19 08:06
Три фрагмента о кинематографе Толомуша Океева
1
Небо нашего детства, 1966
В финале у Толомуша Океева старики-отцы, проводившие своих поздних сыновей в город, в школу, понуро возвращаются c пастбища. Печальной вереницей, тонкой нитью они тянутся назад, тонкой и прочной паутиной они связаны/привязаны к месту своей жизни. А мальчики-сыновья буйным табуном мчатся вперед, в город, в будущее. Они смеются, они счастливы. Впереди у них много знаний, целая жизнь впереди, молодая и покорная их желаниям. Они ехали впо новой дороге, построенной новой властью, ехали в город, отстроенный новой властью.
Парадокс сцены, ее драматизм заключается в том, что старые отцы, которые уже испили чащу жизни почти до дна, пятьдесят лет назад были такими же мальчиками, крепко сидевшими в седле, когда новая власть пообещала им космос и вечную молодость. И вот прошла жизнь и обещания страны, обещания их молодости куда-то испарились, не осуществившись, ничего в жизни и в стране не найдя, они возвращались назад от жизни, заплатив ей самую дорогую дань, не только свою жизнь отдали, но направили к ней, к мутным горизонтам своих сыновей, следующую смену утопии, словно бабочек на яркие огни. Проделав путь отцов сыновья, нагруженные знаниями, опытом, разочарованием и болезнями, пройдут стариками той же дорогой назад, что и их отцы, и вновь заплатят дань, как когда-то их отцы, отправив в жизнь уже своих сыновей. Это как прилив и отлив на море, как зима и лето, как зетмения в небе. Печально, неизбежно и бесконечно. Утопия зовет…
кадр из фильма "Небо нашего детства", 1966 (режиссер Толомуш Океев)
2
Серый Лютый, 1973
В патриархальном обществе человек, изначально имел право на убийство животного, в отличие от человека нового времени. Библейский человек стоял во главе пищевой цепочки, но, одновременно, не находился в центре мирозданья. Он был равен природе и животным, поэтому мог убивать их, поскольку и сам мог быть убит животными. Так соблюдался некий старозаветный баланс сил. К тому же смерть животного всегда была освящена древним огнем алтаря, это было всегда жертва во славу Богу, вот, кто находился в центре Вселенной или суггестивной ойкумены. Поэтому слезы мальчика в самом начале фильма, когда дядя убивает маленьких волчат, говорят о том, что стрым, патриархальный мир и человек уходит в прошлое. Вместе с жалостью к Природе и животным, человек разрушил старозаветный баланс или жертвенный алтарь и воздвиг на его месте собственную персону.
кадр из фильма "Лютый", 1973 (режиссер Толомуш Океев)
3
Красное яблоко, 1975
Режиссер говорил, что ему хотелось показать «современную киргизскую интеллигенцию» со всеми ее радостями и кризисами, т.е., живой организм, а не штамп. По сути дела, эта картина и герой предтеча балаяновский «Полетов…», где с помощью хитростей и поддавков фиксируется страшное для советского общества диагноз: смерть человека, его духовный кризис в рамках безвоздушного, безнравственного, мимикрического пространства «золотой» брежневской эпохи. После бесконечных мытарств, поисков, отступлений душа человека, если угодно, его сознание огрубляется до состояния наждачной бумаги. У Толомуша Океева кризис нравственного характера, присущий позднему советскому обществу, спрятан за бытовыми, семейными проблемами, творческим кризисом художника Рустама (Суйменкул Чокморов). Что может быть проще и невиннее для цензуры фильма, чем кризис в семье, когда пара понимает, что они слишком разные, чтобы быть вместе. Эта проблема «не сошлись характерами» допускалась к освещению в позднем советском обществе, поскольку не задевала напрямую идеологические основы авторитарного государства.
Но у героя есть в голове, в его памяти идеал, девушка, в которую он был влюблен и, которую вполне вероятно, выдумал. Потому что это его совесть, с которой он ведет постоянный моно-диалог. Лишь в эти мгновения герой обретает собственное «я», незамутненное ничем и индивидуальные черты, в остальное время это не личность, а советский гражданин, напичканный особой нравственностью советский художник, обезличенный общественными отношениями.
Таким образом, герой Толомуша Океева мы застаем в латентном бунте, при котором он обретает свою индивидуальность. В этом бунте против безнравственной системы ценностей бунтари обретают индивидуальные, трагические черты. Ибо не каждая власть от Бога и не каждый бунтарь то бесов.
Cincinat Vatanzade
кадр из фильма "Красное яблоко", 1975 (режиссер Толомуш Океев)