Вид из окна, на котором пылилась рукопись с Романом

В эпоху моей второй юности или первой молодости, до сих пор не могу понять, как правильно, как лучше, работал я в узкоизвестном, широкопрофильном издательстве, откуда в славные нулевые нового тысячелетия вышло немало прекрасных друзей моих последующих бледно-блуждающих десятилетий. Не могу в силу стилистических, жанровых требований назвать имя, произнести название издательства. Знающие многозначительно промолчать, не знающим оно, название, ничего не скажет, только запустит по ложному следу. Могу только сказать, что находилось они на проспекте Таманском, номер дома сам позабыл. Работал я не за деньги. Работал на потомков, за похлебку и салат из свежего буряка, коими делился с новоиспеченный друзьями, новоодаренными.

Работал редактором.

Однажды в мой кабинет, который впрочем делил я с прочими редакторами, постучался и вошел советский писатель, точнее бывший советский, а теперь здраводействующий украинский писатель и огородник. В молодости своей он подвизался по части научной фантастики, где простые советские люди высаживали сады на Марсе, преодолевали сотни парсек на звездолетах отечественной конструкции, порою рискуя собственной жизнью.

Время прошло. Время обожгло и ушло.

Теперь мой автор, а так мы называли каждого, кто начинал для нас редакторов писать книжки на заданные темы, больше писал и приносил пожелтевшие рукописи, пропавшие молью, пылью и разбавленным спиртом писательского пота... Приносил мятые листы-рукописи на сельско-хозяйственные темы, огородно-садовнические.

Например: Вертикальные грядки-рабатки, Борьба с милдью и прочими вредителями виноградных культур и, даже, Советы резчику по дереву, кости и рогу.

В его, авторской, писательской стати до тех пор сохранялось что-то фадеевско-гагаринское. Густая седая шевелюра спадала на высокий лоб, подбородок приподнят, плечи расправлены, а во взгляде вера в человека и светлое будущее. Среди прочих его достоинств выделялась его страсть к спиртному. А кто не пил, пусть первый поднимет гальку и бросит в человека или портрет напротив. То-то же.

Мой автор всегда приходил без спроса, то есть неожиданно, то есть нежданно. В ту пору мобильные уже не являлись роскошью, но и не перешли в казуальный ряд предметов повседневного пользования. Проще говоря, моему автору, как верующему фантасту в светлое будущее претило столкновение с прибором, который мог быть недостижимой целью и мечтой всех советских поколений, но ни как не бытовым релятивистским прибором общения.

В один из таких визитом он принес знаменитую свою рукопись с новым старым Романом. Знаменита она была не содержанием, а теми самыми осязательно-обонятельными свойствами,  о которых я писал чуть выше. А почему Роман старый, если он новый, спросите вы. Или наоборот, как он может быть новым, если уже старый.

Постарел?

Именно так!

Роман моим автором был написан давно, но так и пролежал два или три десятка застойно- перестроечных революционных лет в писательском столе, впитывая воздух свободы, а после увядания. Рукописи не горят, заявил один автор. Верно. Рукописи стареют. И как старое вино приобретают не только вкус ушедших эпох, но и киснет несбывшимися надеждами.

Сейчас я могу сказать, что очень, очень, бесконечно очень сожалею, что не прочитал роман. Рукописи необходимо дочитывать до конца! Иначе... Тогда, помню я, мне удалось осилить несколько первых страниц, а потом меня охватил, взял в свой опасный плен несбывшихся ожиданий запах. Запах светлого будущего превратившийся во бездвижимое время утраченных надежд.

Рукопись долго лежала на подоконнике в редакции, покрывалась модерновой пылью и красилась медными лучами вчерашнего солнца. Надо отдать должное моему автору, он ни разу не спросил о судьбе... Смешно, что я мог повлиять на судьбу. Ведь автором был он! Как бы там ни было, но каждому автору в нашем славном издательстве полагался редактор. Не такой, как я, иной редактор. Редактор, исправляющий грамматические, синтаксические и прочие филологические ошибки. Они сразу подошли друг к дружке, как ключ к замку, как шип к пазу, как осень к зиме. Работали они, как мне после открылось, у него дома или на даче, из окна которого как раз, как я думаю, открывались перспективы на грядки-рабатки, покрытые милдью. И так случилось, что редактор, которая была редакторкой болела той же болезнью, что и мой автор фадеевско-гагаринского типа. Правили и вычитывали они долго и счастливо, и когда они по очереди появлялись, после недельных дачных посиделок, с лицами цвета созревающего винограда, опаленного злым умирающим светилом, я покорно выслушивал их слова о счастливом знакомстве и увесистом урожае-труде по редактуре очередной сельско-хозяйственной рукописи-грядки. Мне ничего не оставалось, как принимать теперь вдвое, с двойным усердием смятые рукописи и править с грехом пополам на свой страх, вкус, риск и цвет.

Эти рукописи я вынужденно читал до конца, до последней страницы, где обычной мой автор приводил Список использованной литературы. А та рукопись о парсеках, звездолетах и настоящем счастье, которое не заканчивается никогда, я так и оставил на окне. Я уволился, не прочитав главного Романа моего автора. Так и живу, прочитав только первые страницы, вместе онемевшими героями того романа, которые могли бы преодолеть еще сотни и тысячи парсеков, высадить наконец яблони сорта Симиренко на других планетах и, даже, основать Город, где все были бы счастливы и никогда не умирали. Но застряли вместе со мной и по моей вине на первых страницах рукописи, которая не сгорит. Я надеюсь.

Я надеюсь, и вы не пошли моим путем, и дочитали эту историю до конца.

Марсу быть!

Я. Васюткевич